Я хочу, чтобы вернулся прежний Стивен, я рву глотку, чтобы пробудить любовь хоть в ком-нибудь вокруг, а сам неотрывно смотрю на него. И все, что мне от него нужно, это чтобы он откликнулся на мой призыв. Стивен, возвращайся, мать твою. Стань веселым парнем, как раньше. Скажи, что ты еще со мной, что твое сердце еще не умерло до конца. Пожалуйста, стань снова моим героем. Разве не видишь — я почти плачу перед толпой этих тупых ослов. Помоги мне не дать им устроить бойню на глазах у твоей погибшей девушки, которая смотрит со стены.

Стивен вспрыгивает ко мне на скамейку. Расцеловывает меня в обе щеки, правда тут же чуть не падает обратно, но, помахав руками в воздухе, успевает поймать равновесие. Пиво, расплескавшись у него из стакана, орошает потрескавшийся бетон. Он заявляет, что любит сиськи и Иисуса Христа почти так же горячо, как и пиво. Я хмурю брови. Тогда он говорит, что любит все перечисленное в равной степени. Я строю недовольную рожу. Тут он поправляется и говорит, что любит в первую очередь Иисуса, а уже потом пиво и сиськи — вновь я хмурю брови и говорю, что правильней было бы поставить на первое место сиськи, а уже потом все остальное, не важно в каком порядке, все равно это никого не колышет. Стивен исправляется: сиськи, пиво и затем уже Иисуса, я соглашаюсь. Мы оба смеемся. Я перевожу взгляд на Стэна и одними губами говорю ему Беги. Они срываются с места и бегут прочь от толпы в сторону калитки, что в противоположном углу площадки, почти ровно по диагонали через дорогу от церкви. Кто-то замечает их и кричит Уходят!

Сначала в погоню бросаются человек двадцать, за ними следует вся орда. Все орут в один голос. Толпа единым гребаным потоком проносится мимо меня. Стивен спрыгивает со скамейки и бежит за остальными. Фиштаунских настигают у самой калитки. Первым Стэна. Кто-то сзади срывает с него футболку. Стэн исчезает из виду. Остальные четверо оборачиваются — их тоже заглатывает толпа. Уже лежа на бетоне, они продолжают отбиваться. Сыплются удары и пинки. Кричащее месиво. На, сука, на, сука, на, на. Визжат девки. Мочи, мочи ублюдков. В толпу врезается Стивен. Растаскивает за шиворот дерущихся. Потом получает сам. Падает, опять поднимается. Бьет в лицо кого-то с битой в руках. Ральфа Куни. Бита со звоном отлетает на бетон, как сорванный грозой колокольчик на школьном дворе. Грейс тоже рядом и вопит Хватит, хватит. Кроссовки печатают по лицам. Кровь брызжет из разбитых ртов и носов, а лица все словно отупевшие от наркотиков. Льется кровь из голов. Крики. Пятеро фиштаунских лежат на земле не двигаясь. Районные отморозки месят их по лицам, по шеям и ребрам. Прыгают им на живот. Нравится, сука? Церковь нависает над дерущимися, словно вампир в развевающемся плаще. Ральф Куни поднимается и подбирает биту. Занеся ее над головой, идет по направлению к кровавой куче. Вдруг раздается вой полицейской сирены, и он бросает биту. Копы копы копы. Бежим! Вся толпа несется назад в мою сторону. А я как стоял на лавке, так и стою. Стивена не видно. Толпа проносится мимо. Чувствую, как кто-то тянет меня за руки, знакомые голоса — Грейс, Бобби, Гарри — кричат мне Бежим, Генри, бежим. Не могу даже посмотреть на них, просто вырываюсь и слышу, как они убегают. Появляются патрульные машины. Не могу сдвинуться с места, да и не сдвинусь, пока сам не увижу, как всех ребят распихают по машинам «скорой помощи». И не побегу никуда отсюда. Я, в отличие от остальных ублюдков, ничьи лица в бетон не втаптывал, а они пусть валят на хрен отсюда, если им так надо.

Красные блики от мигалок на кирпичной стене церкви. Пятеро ребят лежат, распластавшись на бетонных ступеньках спортплощадки. Только один шевелится — это Стэн. Лежа на спине, он приподнимает голову и смотрит себе на руку, потом вновь падает головой на бетон. Грудь неровно колышется от прерывистых вздохов. Прибывают два фургона реанимации. Водители загружают ребят в открытую заднюю дверь. Фургоны с воем исчезают где-то на Ав. Тишина. Рядом со спортплощадкой по-прежнему стоят три патрульных машины с включенными мигалками. Копы сгрудились возле калитки. Им что-то громко и возбужденно рассказывает какой-то старик, и они, запрокинув головы, начинают смеяться. Мистер Джеймс тоже там, с ними, но ему не смешно: он смотрит, как я стою на скамейке в сотне ярдов от него. Подходит ближе — причесаться сегодня он не успел.

— Генри, с тобой все в порядке? — спрашивает он.

Я киваю утвердительно — или мне кажется?

— А где Бобби Джеймс? С ним все нормально?

Еще кивок.

— Он в этом участия не принимал, верно?

Хрена. Не буду отвечать. Он и так знает ответ.

— Ты видел, что здесь произошло? — спрашивает он.

У калитки народу собирается все больше, все больше галдящих придурков. Все что-то громко и возбужденно говорят. От такого эти ублюдки просто тащатся.

— Генри, ты не видел, кто их так?

Дует холодный ветер. Осенний ветер. Он пахнет дождем и расшвыривает мусор по площадке. Я гляжу на ту сторону Ав, туда, где кладбище.

— О’кей. Необязательно сейчас мне обо всем рассказывать. Но хотя бы слезть с лавки ты можешь?

Я смотрю на него, потом себе на ноги. Ноги на скамейке, шнурки развязались. Я слезаю на землю.

— Давай отвезу тебя домой, — предлагает он.

Я молчу в ответ.

— Ладно. Все равно вон идет твой брат Фрэнни, — говорит он.

— Привет, — говорит Фрэнни. Лицо у него озабоченное. — Я слышал сирены. Что стряслось?

— Разборка на спортплощадке. Пятерых увезли в больницу, — объясняет ему мистер Джеймс.

— Господи, — испуганно говорит Фрэнни. — Что, и Стивена тоже?

— Нет, все пятеро из Фиштауна, — говорит мистер Джеймс.

— Генри, Стивен тоже был здесь? — спрашивает Фрэнни.

Я не в состоянии ответить ему, даже несмотря на то, что он очень волнуется.

— Слушай, ты сам-то в порядке? — спрашивает он.

— Не знаю, — глядя прямо на него, отвечаю я. Я не испуган. Просто не в себе.

— Давай-ка я лучше отведу тебя домой, — говорит он, рукой обнимая меня за плечи, и я сразу чувствую себя в безопасности. — До скорого, мистер Джеймс, увидимся завтра на свадьбе. Передавайте от меня привет Джинни, о’кей?

— Обязательно, — говорит мистер Джеймс ему в ответ. — Неплохой способ развеяться после всего этого.

— Что верно, то верно, — говорит Фрэнни.

Мы идем домой той же дорогой, по которой недавно убегала толпа, рука Фрэнни по-прежнему лежит у меня на плече — и под ней, но нигде больше, мне спокойно. Повсюду либо черное небо, либо земля вся в крови, одни лишь яркие фонари Тэк-парка освещают нам путь. Мы покидаем площадку и исчезаем в темноте улиц, уходим прочь от Ав, не замечая никого вокруг и не говоря друг другу ни слова.

Музыка — мой лучший друг, если не считать людей. Она поднимает мне настроение, помогает разобраться со всякими мыслями и прочим дерьмом, благодаря ей мое сердце полно любви. Я в спальне у родителей, один, сижу и смотрю в большое окно, выходящее на улицу Святого Патрика. Сижу без света. Чтоб рассматривать пластинки из коллекции Сесилии Тухи, мне вполне хватает мягкого бело-пурпурного отсвета из окна от телеэкранов в соседних домах. Мне нравится просто держать эти пластинки в руках. Слушать, как они поскрипывают, когда достаешь их из конверта. Кончиками пальцев трогать бороздки на их поверхности. Со смехом рассматривать странные прически и прикиды на обложках. Читать названия песен и их продолжительность. Гадать, как выглядят все эти юные лица сейчас, двадцать или тридцать лет спустя.

В доме тихо и темно, если не считать света в ванной и работающего телевизора внизу. Сесилия и Сес спят вдвоем на маленькой детской кроватке Сес. Сесилия обнимает Сес длинной и тонкой рукой. Они лежат, как две куклы-близняшки, которые начинают двигаться, если их поцелуешь в лоб, с одинаково светлыми волосами, длинными ресницами и ровным, глубоким дыханием. Внизу Фрэнсис Младший храпит, утонув в своем кресле La-Z-Boy[28], вцепившись руками в подлокотники, словно космонавт, напрягшийся перед взлетом. Под правой ладонью уютно примостился пульт. Я тихонько вытащил его, когда только пришел, и стал щелкать кнопками, переключая каналы с ответного матча «Филлиз» (где ублюдок Майк Шмидт успел-таки добежать до базы и тем самым решил исход встречи) на драматический сериал про больницу, потом на мыльник про жизнь техасской деревенщины, пока не наткнулся на юмориста. Это был какой-то лысый придурок в замызганной олимпийке. А байки он травил про свою жену, как она ворует столовые приборы и сидит на мессе рядом с любителями дать храпака. Пресная жвачка. Ничего пошлого. Думаю, если бы я стал смотреть, то очень скоро захрапел бы в две дырки с Фрэнсисом Младшим на пару, поэтому я стал скакать дальше, пока не нашел проповедника с золотыми зубами в тон часам и перстням у него на руке. Он улыбался дьявольской улыбкой, сильно потел и постоянно повторял слова греховодничество и прелюбодеяние, какую бы там херню это ни означало. Разбираться не хотелось. Мне необходимо было подумать. Ни Бог, ни телевизор тут не помогут. Только музыка. Я сунул пульт обратно Фрэнсису под руку (она немного подергивалась во сне) и отправился наверх.