Орсола, увидя шествие, свернула за угол и, дойдя до дома Розы Катэны, вошла в него. У нее закружилась голова, и она упала на пол. Снова началось кровотечение, парализовавшее нижнюю часть тела, и она потеряла сознание.

Розы не было дома, в этот день все были увлечены крестным ходом. В углу комнаты сидел Муа, слепой отец Розы, отвратительного вида старик, пригвожденный в течение многих лет к деревянному креслу параличом, тщетно старался он понять причину шума в доме, он шарил вокруг себя концом палки и бормотал что-то слюнявым беззубым ртом.

Обесчещенная невеста Христова, упав у ног этого ужасного чудовища, среди потоков грешной крови, со сжатыми в кулаки пальцами, без крика, несколько минут извивалась в предсмертных судорогах.

— Вон! Вон! Пошла прочь! Вон отсюда!

Старик, думая, что в комнату забралась собака мясника, схватил палку, чтобы прогнать ее, и стал колотить умирающую девушку…

Большая хоругвия святого Гонзельво была уже вынесена на площадь и тяжело колыхалась в воздухе. Ее держивали люди геркулесовского сложения с красными лицами и мускулистыми шеями, они шутя несли эту тяжесть.

После победы над радузанцами население Маскалико с особенной пышностью справляло свой сентябрьский праздник. Их души были охвачены необычайным религиозным пылом. Все окрестные селения посвящали богатую жатву этой осени своему покровителю. Через улицы, из одного окна в другое, женщины протянули брачные покрывала. Мужчины украсили зелеными гирляндами двери и устлали цветами пороги своих домов. Стояла ветреная погода, и все на улицах колыхалось, производя на толпу опьяняющее действие.

Процессия продолжала выходить из церкви и выстраиваться на площади. Перед алтарем, где недавно был низвергнут святой Пантелемоне, восемь выбранных представителей ждали момента, когда нужно будет поднять статую святого Гонзельво, их звали: Джиованни Куро, Уммалидо, Маттала, Винченцио Гванно, Рокко ди Чеузо, Бенедетто Таланте, Биаджо ди Клиши, Джиованни Сенцапаура. Они молча стояли, проникнутые важностью своей роли и немного взволнованные. Они казались силачами, в глазах их горел огонь фанатиков, в их уши, как у женщин, были вдеты золотые сережки. То и дело напрягали они свои мускулы и расправляли руки, словно желая соразмерить свои силы, иногда по их лицам пробегала мимолетная улыбка.

Статуя патрона была внушительных размеров и очень тяжелой, бюст был отлит из темной бронзы, а голова и руки — из серебра.

— Вперед! — скомандовал Маттала.

Со всех сторон валил народ, чтобы видеть шествие. Церковные окна дребезжали при каждом порыве ветра. Внутри храм был окутан облаками фимиама и ладана. Звуки музыкальных инструментов то ясно слышались, то замирали где-то вдали. Нечто вроде религиозной горячки охватило души этих восьмерых мужчин среди всеобщей сутолоки. Они вытянули руки, держась наготове.

— Раз… два… три! — крикнул Маттала.

Они дружно напрягли все усилия, чтобы приподнять статую с алтаря. Но тяжесть была невероятная, и статуя наклонилась влево. Носильщики не успели еще хорошо приноровиться, чтобы обхватить руками пьедестал.

Они изогнулись, чтобы удержаться на ногах. Однако менее ловкие из них, Биаджо ди Клиши и Джиованни Куро, выпустили из рук статую, которая всей тяжестью повалилась на бок. Уммалидо громко вскрикнул.

— Берегись! Берегись! — кричали вокруг, видя, какая опасность грозит патрону. С площади доносился страшный шум, из-за которого нельзя было разобрать голосов.

Уммалидо упал на колени, и его правая рука осталась придавленной статуей. Стоя так, на коленях, он не сводил глаз с руки, которую не в силах был вытащить, глаза его были полны ужаса и муки. Несколько капель крови оросило алтарь.

Его товарищи попытались поднять статую. Но дело оказалось нелегким. Уммалидо корчился от страшной боли. Стоявшие вблизи женщины содрогались от ужаса.

Наконец статуя была поднята, и Уммалидо вытащил свою руку, она была вся раздроблена и окровавлена и утратила всякую форму.

— Иди домой, живо! Иди домой! — кричали ему из толпы, толкая его к дверям церкви.

Какая-то женщина сняла с себя передник и предложила сделать ему перевязку. Уммалидо отказался. Ничего не говоря, он смотрел на кучку людей, которые жестикулировали и спорили около статуи.

— Моя очередь!

— Нет, нет! Очередь моя!

— Нет! Моя!

Чикко Поно, Маттиа Скафарола и Томмазо ди Клиши препирались между собой, чтобы занять место восьмого носильщика, вместо Уммалидо.

Он приблизился к спорившим. Его раздробленная рука свесилась вдоль туловища, другой рукой он прокладывал себе путь через толпу.

— Место принадлежит мне! — просто сказал он и подставил левое плечо, чтобы поддержать статую. Он свирепо стиснул зубы, стараясь заглушить адскую боль.

— Что ты хочешь делать? — спросил его Маттала.

— То, что угодно святому Гонзельво, — ответил он и вместе с другими принял участие в шествии.

Толпа изумленно глядела на него.

Во время процессии то один, то другой, видя рану, сильно кровоточившую и быстро черневшую, спрашивал:

— Умма, что это у тебя?

Он не отвечал. С трудом шел он вперед в такт музыки, с тяжелой головой, под широкими балдахинами, колыхавшимися на ветру. Толпа все росла.

На углу одной из улиц он вдруг упал. Святой на минуту остановился и закачался. Народ на несколько мгновений в смятении замер, но вскоре шествие возобновилось. Место выбывшего из строя носильщика занял Маттиа Скафарола. Двое родных подняли раненого и внесли в ближайший дом.

Анна ди Чеузо, старуха, сведущая в лечении ран, осмотрела обезображенную и окровавленную руку и покачала головой:

— Что тут поделаешь?

Тут она была бессильна со своим искусством.

Уммалидо, очнувшийся от обморока, продолжал упорно молчать. Он сидел и спокойно рассматривал свою рану. Рука висела с раздробленными костями. Очевидно, что она была навсегда потеряна.

Два-три старых крестьянина подошли посмотреть на нее. Каждый жестом или словом выразил ту же мысль.

— Кто понес святого? — спросил Уммалидо.

— Маттиа Скафарола, — ответили они.

— А теперь что там происходит? — спросил он снова.

— Вечерня с музыкой, — был ответ.

Крестьяне на прощание кивнули и ушли к вечерне. Из главного храма несся оглушительный трезвон…

Один из родных поставил перед раненым ведро с холодной водой, говоря:

— Суй туда руку. А мы пойдем. Слышишь, звонят к вечерне.

Уммалидо остался один. Трезвон усиливался, меняя темп. День близился к концу. Темнело. Оливковое дерево, раскачиваемое ветром, ударялось своими ветвями в низенькое оконце.

Уммалидо, сидя перед ведром, начал понемногу омывать в нем свою руку. По мере того как смывалась кровь и сгустки, становилось все очевиднее, как ужасна рана.

«Все пропало! — подумал Уммалидо. — Пропало! Святой Гонзельво, тебе приношу ее!..»

Он взял нож и вышел. На улице было пусто. Набожный народ толпился в церкви. Над домами плыли, точно бегущие стада, фиолетовые облака, озаренные сентябрьским закатом.

Столпившийся в церкви народ пел хором под звуки музыки с правильными паузами. От человеческих тел и зажженных свечей стояла невероятная духота. Серебряная голова святого Гонзельво сияла в вышине, словно маяк.

Уммалидо вошел. Среди всеобщего изумления он добрался до алтаря.

— Святой Гонзельво! Тебе приношу ее! — сказал он твердым голосом, держа в левой руке нож.

С этими словами он начал глубоко надрезать кисть правой руки. Пораженный народ был объят ужасом. Бесформенная рука с потоками крови стала отделяться от тела. Вот еще мгновение — она качается, связанная последними сухожилиями, и падает у подножия патрона в медную чашу, в которую собирались денежные приношения.

Тогда Уммалидо поднял окровавленный обрубок и снова повторил твердым голосом:

— Святой Гонзельво! Тебе приношу ее!..