Когда около двух часов пополудни дон Джиованни Уссорио собирался переступить порог дома Виолетты Кутуфа, на верхней площадке лестницы показалась Роза Катэна и, перегнувшись через перила, объявила тихим голосом:

— Дон Джиова, госпожа уехала.

Услышав неожиданную новость, дон Джиованни остолбенел, несколько минут стоял он, вытаращив глаза и широко раскрыв рот, и смотрел наверх, словно ожидая услышать разъяснение. Но Роза молчала и продолжала стоять на лестнице, теребя руками кончик передника и переминаясь с ноги на ногу.

— Но как? Как?.. — спросил он.

Затем поднялся на несколько ступеней, бормоча чуть слышно:

— Но как? Как…

— Что мне сказать вам, дон Джиова?.. Уехала!

— Но как?

— Право, не знаю, дон Джиова.

И Роза сделала несколько шагов по лестничной площадке, направляясь к двери покинутой квартиры. Это была худощавая женщина, с рыжеватыми волосами, ее лицо было покрыто веснушками. В ее больших серых глазах была какая-то особенная живость. Часть лица, между носом и губами, сильно выдавалась, придавая нижней его части сходство с обезьяньей мордой.

Дон Джиованни толкнул полуоткрытую дверь и вошел в первую комнату, затем во вторую и третью, быстро обежал всю квартиру и остановился в маленькой ванной. Необычная тишина почти пугала его, страшная грусть охватила его душу.

— Правда! Правда!.. — бормотал он, растерянно озираясь.

Мебель в ванной комнате стояла на обычных местах. Лишь на дальнем столике, на котором стояло круглое зеркало, недоставало хрустальных бокальчиков, черепаховых гребней, коробочек, щеточек, словом, всех тех вещиц, которые необходимы женщине, заботящейся о своей красоте. В углу стоял большой цинковый таз, похожий на цитру, в нем искрилась вода, слегка окрашенная розовой эссенцией. Вода издавала тонкий запах, который смешивался с запахом носящейся в воздухе пудры. Что-то чувственное было в этом запахе.

— Роза! Роза! — воскликнул дон Джиованни глухим голосом, чувствуя приступ невыразимого горя.

Женщина снова появилась.

— Расскажи, как это случилось! Куда она уехала? Когда приедет? И почему?.. — допрашивал дон Джиованни, комично и как-то по-детски скривив рот, словно желая удержать слезы или подавить подступавшие к горлу рыдания. Он схватил обе руки Розы и настаивал, чтобы она говорила, чтобы она объяснила ему все.

— Я не знаю, сударь… Сегодня утром она уложила платья в чемодан, велела позвать извозчика Леона и уехала, ничего не сказав. Что вы поделаете? Она вернется.

— Вернется? — протянул дон Джиованни, поднимая на нее глаза, из которых уже готовы были брызнуть слезы. — Она сказала тебе? Ну, говори же!

Он уже не говорил, а бешено кричал, чуть ли не грозил.

— Э-э… на самом-то деле она сказала мне: «Прощай, Роза. Мы больше не увидимся…» Но… разумеется… кто может знать?.. Всякое бывает.

Дон Джиованни при этих словах беспомощно опустился на стул и начал так горько рыдать, что женщина была почти растрогана.

— Дон Джиова… Ну что ж поделаешь?.. Разве нет других женщин на этом свете?.. Как по-вашему, дон Джиова, а?..

Но дон Джиованни не слушал. Он продолжал рыдать, как ребенок, спрятав лицо в переднике Розы Катэны, и все тело его вздрагивало от всхлипываний.

— Нет, нет, нет… Я хочу Виолетту! Хочу Виолетту!..

Роза не могла удержаться от улыбки, видя такое ребячество. Она начала гладить лысый череп дона Джиованни, бормоча слова утешения:

— Я отыщу вам Виолетту, я отыщу вам ее… Шшш… тише! Перестаньте плакать, дон Джиованни. Прохожие могут услышать. Как по-вашему, а?

Ласки и сочувствие Розы мало-помалу оказали свое действие: дон Джиованни перестал плакать и вытер передником глаза.

— Ох, ох, какое горе! — восклицал он, взглянув на цинковый таз, вода которого искрилась отражая солнечные лучи. — Ох, ох, какое горе! Ох!

Он обхватил руками голову и несколько раз покачал ею, как это часто делают посаженные в клетку обезьянки.

— Идите же, дон Джиованни, идите! — уговаривала Роза Катэна, ласково взяв его под руку и подталкивая его к выходу.

Запах в маленькой ванной усиливался. Множество мух с жужжанием кружилось около чашечки с остатком кофе. Отражение воды дрожало на стенах, как тонкая золотая сеть.

— Оставь все на своем месте! — распорядился дон Джиованни, едва сдерживая новый приступ слез, и спустился с лестницы, покачивая головой и размышляя над своей долей. У него были выпуклые красные глаза, какие обычно украшают головы непородистых собак. Его круглое тело, с выдающимся вперед животом, словно было нацеплено на две маленькие ножки, воткнутые в туловище. Лысый череп окаймляли длинные курчавые волосы, которые, казалось, росли не на голове, а на плечах, поднимаясь к затылку и вискам. У него была привычка ежеминутно поправлять растрепанные локоны руками, унизанными кольцами: эти кольца, дорогие и массивные, сверкали на всех пальцах руки, даже на большом; разрез рубашки на груди скрепляла сердоликовая запонка, величиной с ягоду земляники.

Выйдя на озаренную веселыми лучами солнца площадь, он почувствовал новый приступ непреодолимой грусти. Несколько уличных башмачников стояло возле своих стоек, они ели винные ягоды. Скворец в клетке беспрерывно насвистывал гимн Гарибальди, всякий раз начиная сначала с какой-то настойчивой меланхолией.

— Ваш слуга, дон Джиованни! — проговорил встретивший его дон Доменико Олива, снимая шляпу с известной неаполитанской вежливостью. Удивленный растерянным видом своего знакомого, дон Доменико немного посторонился и снова приветствовал его еще более вежливым жестом, сопровождаемым улыбкой. У него было необычайно длинное туловище, короткие ноги и, против его воли, насмешливое выражение лица. Пескарцы прозвали его коротконогим верзилой.

— Ваш слуга!

Дон Джиованни, которого и без того начинал сердить смех евших винные ягоды башмачников и свист скворца, после этого второго приветствия презрительно пожал плечами и пошел дальше, приняв это приветствие за насмешку.

Пораженный дон Доменико последовал за ним.

— Но… Дон Джиова!.. Слушайте, но…

Дон Джиованни не хотел слушать и быстрыми шагами приближался к своему дому. Продавщицы фруктов и башмачники долго смотрели им вслед, не понимая, зачем спешат эти два человека, несмотря на страшную жару.

Дон Джиованни дошел до дверей и, собираясь уже открыть ее, вдруг обернулся, пожелтев и позеленев от бешенства, как змея.

— Дон Домэ, дон Домэ, я расквашу тебе башку!

С этими словами он вошел в дверь и сердито захлопнул ее за собой. Изумленный дон Доменико остановился с открытым ртом. Затем повернул обратно, раздумывая, что бы это могло значить.

— Идите-ка сюда! Идите сюда! Я должен рассказать вам что-то интересное, — позвал его Маттео Вердура, один из башмачников.

— Что такое? — спросил, подходя к нему, коротконогий верзила.

— Вы ничего не знаете?

— Что такое?

— Ай-ай-ай! Вы еще ничего не знаете?

— Да что такое?

Вердура начал смеяться, заразив своим хохотом прочих башмачников, и все они несколько минут оглашали площадь своим хриплым забавным смехом.

— Заплатите три сольди за винные ягоды, если я скажу вам?

Скупой дон Доменико немного подумал, но любопытство взяло верх.

— Ладно, заплачу.

Вердура подозвал продавщицу и велел положить ему на стойку винных ягод.

— Эта синьора, — начал он, — которая жила там наверху, донна Виолетта, знаете?.. Из театра. Знаете?..

— Ну?

— Сегодня утром дала тягу. Ловко?

— Неужто правда?

— Истинная правда, дон Домэ.

— А, понимаю теперь! — воскликнул дон Доменико, который был сообразительным малым, и начал лукаво и злорадно улыбаться.

Желая отомстить дону Джиованни за оскорбление и вознаградить себя за потраченные три сольди, он быстро направился к казино, чтобы разгласить эту новость.

Казино, нечто вроде кофейни, стояло погруженное в тень, каким-то особенным запахом несло от пола, залитого водой и покрытого пылью. На одном стуле, свесив руки, храпел доктор Панцони. Барон Каппа, большой любитель хромых собак и девочек-подростков, скромно дремал над газетой. Дон Фердинанд Джиордано передвигал маленькие флаги по карте, изображавшей театр франко-прусской войны. Дон Сеттилио де Марини ожесточенно спорил с доктором Фиокка по поводу личности Пьетро Метастазио, увлекаясь собственным красноречием и уснащая свои речи цитатами. Нотариус Гайулли, не имея партнера, раскладывал на столике пасьянс. Дон Паоло Сеччиа быстрыми шажками вертелся вокруг квадратного биллиарда, чтобы вызвать пищеварение.