— А вот пометочка от 17 апреля, субботы, — Клюев перебросил несколько листков. — «Звонить 18.04 с утра В.В.» и от 18-го: «Быть дома не позже 19.00». К чему бы это? Пасха, какие могут быть ограничения? Или надо готовиться к понедельнику, тяжелому дню, так как за уик-энд будет много убийств, совершенных в состоянии алкогольного опьянения? Или надо вернуться домой, чтобы держать руку на пульсе, потому что этим вечером что-то произойдет?

А вверху листка с красными цифрами и буквами, в правом углу стояла большая «галочка», сделанная мягким карандашом, но стертая впоследствии ластиком.

— Честное слово, это похоже на дешевый детективный фильм или на провокацию, — Бирюков указал именно на эту стертую птичку. — Может быть, это просто совпадение.

— Николаич, вспомни, пожалуйста, сколько раз могут случаться совпадения, — напомнил Клюев.

Старая записная книжка в коричневом переплете была заведена, похоже, лет десять назад, потому что в ней мелким почерком были записаны адреса, клички, время и место свидания с информаторами, сигналы о появлении того или иного преступника, находящегося между длинным «вчера» и длинным «завтра» в коротком «сегодня». Перефразируя известное «Все они умерли, умерли, умерли», можно было сказать о хулиганах, грабителях, насильниках, мелких воришках, занесенных в обтрепанную записную книжку работника «уголовки»: «Все они сели, сели, сели».

Люди, которые в силу своей физиологической предрасположенности (что в какой-то мере отразилось на их внешности и было подмечено охаиваемым и поносимым авторитетами советской юриспруденции и судебной медицины Чезаре Ломброзо) и скотских условий существования просто не могли жить по-человечески, то есть, занимаясь квалифицированным трудом, заботясь о воспитании и будущем своих детей, читая и понимая умные книги, думая о своем месте в этом мире — эти люди были помечены в записной книжке с коричневым коленкоровым переплетом. Мене, текел, фарес — ты взвешен на весах и признан слишком легким. Ты занесен в книжку старшего лейтенанта Куркова, который выследит тебя, будет удавливать мохеровым шарфом, чтобы на шее не оставалось следов удавливания, будет тренированно бить в печень своим железным кулаком, предварительно обмотанным мягкой тканью, и добудет из тебя сведения, достаточные для того, чтобы ты опять отправился в ад, называемый «зоной», чтобы ты навсегда возненавидел и презрел выражение «жизнь прекрасна».

Бывший десантник трудился с полной отдачей. Неизвестно, чем бы он кончил, случись ему лет до сорока заниматься расследованием дел об изнасиловании несовершеннолетних, убийствах с расчленением трупов, примитивном «потрошении» киосков по пьянке или бытовом хулиганстве. Спился бы, помутился рассудком, озверел вконец или, наоборот, оделся бы в прочнейшую кольчугу равнодушия, бесчувственности и чиновной тупости.

Заразившись и тем, и другим, и третьим, и десятым, Курков занял достаточно ответственный пост. И вот, на этом посту он свел знакомства — нельзя было не свести, он по службе должен знать их — со многими значительными людьми города и области. Об этом повествовали несколько последних страниц записной книжки в коричневом переплете и новой книжки, в переплете из синтетики красного цвета, тоже уже порядком засаленном от частого употребления. Эту книжку тысячи раз извлекали из карманов, листали, делали записи.

— Мудров здесь записан, — констатировал Клюев, — причем, запись сделана особенно отчетливо, буквы и цифры чуть покрупнее, чем в остальных записях.

И было утро, и был вечер — день очередной.

Анжела вернулась из своего рейса на Ставрополь, где не была захвачена в качестве заложницы, и где самолет не разбился при посадке вследствие естественного износа. И Ненашев имел с ней свидание.

А к вечеру опять позвонил Епифанов и предупредил о своем визите. На сей раз Епифанов явился не один, а в сопровождении крупного русоволосого мужика, чья внешность позволяла предполагать вскормленность на картошке, макаронах и в лучшем случае на неразбавленном коровьем молоке, приверженность к подвижному образу жизни и недюжинную переносимость алкоголя.

Впрочем, до потребления алкоголя дело не дошло. Епифанов представил мужика:

— Начальник 6-го отдела областного УВД подполковник милиции Григорий Данилович Алексеев.

Были у обитателей «логова», конечно, знакомства с людьми, занимающими и более ответственные посты. Один генерал-лейтенант Павленко чего стоил, не говоря уж о государственном советнике юстиции 1-го класса, заместителе Генерального прокурора Российской Федерации. Но в данном случае Клюев ощутил некоторую неловкость. В квартире, в которой ни он, ни его друзья не были прописаны (самая мизерная провинность), но проживали, сейчас находилось шесть (!) стволов огнестрельного оружия и солидный боекомплект. Здесь же находились несколько портативных радиостанций с радиусом действия до трех десятков километров, подслушивающих устройств, приборов ночного видения, радиовзрывателей и прочих подобных вещей, которые в общем-то абсолютно не нужны законопослушному гражданину демократической России. Предъяви санкцию прокурора, сделай обыск, и вот тебе классическая вооруженная группировка, вот тебе организованная преступность, с которой ты призван бороться!

Но Алексеев никаких санкций предъявлять не стал, его интересовали результаты другого, несанкционированного обыска, произведенного сегодня утром в квартире Куркова. Большинство снимков, сделанных с перекидного календаря и старой записной книжки, были готовы. Алексеева, естественно очень заинтересовали записи от 14 и 17-го апреля, а также жирная «галочка» на листке 18 апреля, впоследствии стертая.

Но фотография, которую Ненашев приберег напоследок, вызвала самый настоящий шок у Епифанова.

— Только сегодня утром я утверждал, что с вами не соскучишься. Теперь утверждаю большее — вы кого угодно до инфаркта доведете.

А на фотографии была изображена арбалетная стрела хранившаяся в одном экземпляре в том же письменном столе. Там же, правда, хранилась одна набитая обойма к пистолету Макарова и несколько патронов россыпью, но подобная вольность для офицера милиции, ведающего расследованием убийств в области с населением более четырех миллионов человек, была, наверное, допустима.

— Я точно знаю, — заявил Епифанов, — что стрела, которой 18 апреля был убит Петраков, находится среди вещдоков, хранимых в сейфе старшего следователя облпрокуратуры Бондарчука. Те пять стрел, что были найдены в вашей квартире, — обернувшись к Клюеву, Епифанов улыбнулся совершенно иезуитской улыбкой, — были похожи на эту вот, что на фото, в большей степени, чем две пресловутые капли воды походят друг на друга. Если эта стрела не изъята у Бондарчука, а она точно у него не изъята, то откуда она?

— Очевидно, оттуда же, откуда и пять стрел, якобы найденные у меня, — Клюев одарил Епифанова не менее саркастической ухмылкой, чем тот его полминутой раньше. — Но это еще не все. Вот на этом листке бумаги расписание тренировочных занятий на апрель: по понедельникам, четвергам, субботам. Замечу, что Верютин и Курков, которые тренировались с нами на протяжении двух недель или чуть подольше — а было это в конце марта и в начале апреля — сразу заявили, что по понедельникам они тренироваться не смогут, так как по вечерам чем-то заняты. У нас же занятия были по нечетным дням недели плюс иногда воскресенье. Напрашивается резонный вопрос: чем были заняты друзья-коллеги Верютин и Курков по понедельникам? Уж не совместными ли тренировками где-то еще?

— А это можно и узнать, — низким хриплым басом произнес Алексеев, до того только внимательно слушавший. — Сегодня-то у нас что, среда? Хорошо бы выяснить, не собирается ли Курков завтра размяться. Вы, разумеется, занимались чем-то вроде рукопашного боя?

— Чем-то вроде, — ответил за всех Бирюков.

«Жигуленок» Алексеева исправно служил ему уже пять лет, но менять его на что-либо поприглядистее да поэффектнее подполковник упорно отказывался. Те, с кем Алексеев по должности своей обязан был бороться, раскатывали на «Мерседесах» и даже на «Порше», а он, выходя из непрестижной уже отечественной «перепечатки» «Фиата» на автостоянках, гордо и даже с некоторым вызовом озирался вокруг, словно желая проиллюстрировать своим видом классические строки: «Кто честной бедности своей стыдится и все прочее, тот самый жалкий из людей, трусливый раб и прочее.»