Тренировка, что и говорить, была своеобразной. Предположение Бирюкова о том, что эти парни занимаются ниндзюцу, почти оправдывалось. Бесчисленные влезания по канатам и шестам — с помощью ног, без помощи ног, цепляясь руками за шест, а ногами упираясь в гладкий деревянный щит, прикрепленный к стене. Пролезание под длинным рядом низких барьеров, касаясь пола только кончиками пальцев рук и ног. Перебегание из одного конца зала в другой по качающимся веревочным трапам, подвешенным, разумеется, под самым потолком. И апофеоз — прыжки с деревянного шеста через то самое веревочное кольцо, о предназначении которого размышлял раньше Бирюков. С приземлением на голый деревянный пол. Высота метра четыре, никак не меньше. Это все равно, что перемахнуть через перила второго этажа и приземлиться на асфальт. Бирюков очень старался не вывихнуть конечности, не свернуть шею. Это ему удалось. И уже через десять минут, облившись липким потом от макушки до щиколоток, испытав даже приступ тошноты от непосильного напряжения, он почувствовал, что его тело начинает работать как отлаженный, не знающий усталости агрегат. Дыхание его стало ровным, предметы, доселе словно бы качавшиеся в голубоватом тумане, обрели устойчивость и четкость, ноги перестали дрожать, руки не казались чужими. И еще быстрее возвращалась радостная уверенность в себе: «Ерунда! Ведь они уже не один десяток раз бегали по этим качающимся лестницам, влезали на эти шесты, а я быстрее, чем за полчаса, наловчился не хуже их. То ли еще будет, ребятки!»
Ритм тренировки задавал тот самый парень, что привез их с Клюевым на «Мерседесе». Он просто бежал, влезал, прыгал первым, не подавая никаких команд, не подгоняя никого, не корректируя, не отпуская замечаний. Эта часть занятий длилась не меньше сорока минут, и под конец Бирюков опять приуныл, но тут ведущий прекратил метания от шестов к барьерам, а от барьеров к лестницам, и все не спеша перешли в угол зала.
— Ну, Николаич, теперь твоя очередь, — это были первые слова, произнесенные Клюевым с тех пор, как он переступил порог зала. До Бирюкова вдруг дошло, что это вообще первые слова, произнесенные кем-либо за время занятий. Никто не выругался ни разу, не отпустил никакой шуточки, не поторопил окриком бегущего впереди. Они не обменивались даже жестами, как глухонемые или люди, голоса которых не могут быть услышаны из-за сильного шума.
Бирюков понял, что от него сейчас требуется. Он должен будет вести свою часть тренировки. Конечно, эти ребята знают и умеют многое. Бирюков разбежался и сделал фляк, все без труда повторили. Тогда он, рискуя свернуть себе шею, крутанул прямо с пола, с места, заднее сальто. Его мышцы вспомнили работу, проделываемую когда-то сотни раз, не подвели, он удачно приземлился, только чуть не докрутив и коснувшись кончиками пальцев рук пола для подстраховки. И они, за исключением двоих, повторили. Это уже даже немного разозлило Бирюкова.
Потом он демонстрировал удары, броски, роняя их на жесткий пол — матов нигде не было видно, какая-либо подстраховка, какое-либо облегчение не входили в правила их жестких, предельно серьезных игр. Они и захваты делали по-настоящему, жестко, цепко, и удары наносили в полную силу, почти не сдерживая себя. Бирюков чувствовал, что им еще недостает того полного, совершенного автоматизма, который наработался у него за долгие годы тренировок, но он чувствовал и другое — как быстро они схватывают, запоминают, как гибки, чувствительны, неутомимы их мышцы. Да, таких учеников у него сроду не было. Да что там учеников — он не мог быть уверенным в исходе поединка, случись ему сразиться с любым из них по-настоящему, так, чтобы поединок этот решал, кому выжить, кому уцелеть, а кому погибнуть: бесконечная решимость исходила от этих людей, несокрушимая уверенность. Где-то и когда-то они уже проверили себя — не на спортивных, разумеется, соревнованиях.
После занятий — а занимались они, как выяснилось, три с половиной часа — Бирюков мылся со всеми в душевой, чувствуя, как ноют и саднят ушибы и ссадины, но одновременно ощущая предельный душевный комфорт по той причине, что опять-таки все молчали. Он вдруг отчетливо вспомнил, как болтали, захлебываясь от щенячьего восторга, все его прежние ученики, как донимали они его глупыми и назойливыми вопросами: вот я уже столько занимаюсь, а у меня этот удар почему-то не получается, а у меня вот тут раньше болело, а теперь не болит, а что будет, если Ояма подерется с Мохаммедом Али. А этим говорить было, очевидно не о чем, они или знали все обо всем, включая и друг друга, либо не хотели тратить энергию и время на бесконечные глупые выяснения того и сего. Нет, компания эта Бирюкова определенно устраивала, хотя зверюги, конечно, с ними в спарринге зевать нельзя — живо что-нибудь сломают.
Потом молчаливый молодой человек подвез его поближе к дому, и Клюев только бросил на прощанье: «Я тебе позвоню завтра, Николаич».
Клюев позвонил на следующий день и пригласил Бирюкова, как он выразился «на прогулку» в субботу, то есть, еще через день.
«Прогулка» заняла около трех часов, причем преодолели они (теперь в группе было пятеро) за это время никак не меньше двадцати пяти километров. Маршрут показался Бирюкову несколько странным — он пролегал поблизости от новой застройки, расположенной в степи у гряды небольшого леса.
— Нувориш-таун, — обронил Клюев, глядя на скопление строений.
А «нувориш-таун» представлял из себя довольно большой поселок, состоявший из вызывающе огромных особняков — великолепный кирпич, ажурные решетки, фигурная черепица и цинкованная жесть на крышах. Дорога, ведущая к поселку от автотрассы, была выложена широченными бетонными плитами, аккуратно подогнанными друг к другу, без зазоров и неровностей, она разительно отличалась от бугристого, покрытого разномастными заплатами асфальта междугородной трассы. По периметру поселок охватывал высокий забор, сделанный тоже из бетонных плит, поверхность которых была разлинована, так что образовывались аккуратные дольки, похожие на шоколадные. Эти гигантские шоколадные плитки, высотой метра в три тянулись, покуда доставал глаз.
Группа трусцой — впереди бежал Клюев — удалилась километра на два от «нувориш-тауна» в глубь леса. Тут должен был вести свою партию Бирюков. Под ногами на сей раз лежал мягкий полусгнивший хворост, прошлогодние листья, что вносило некий элемент комфорта, а в остальном условия были ничуть не мягче, чем в спортзале несколько дней назад. Сегодня надо было отражать нападение вооруженного партнера. И опять Бирюков поразился, насколько серьезно играют его новые знакомые в боевые игры. Никаких условностей, никакой имитации, никаких поблажек. Уже третий противник ощутимо оцарапал армейским штык-ножом предплечье Бирюкова. Бирюков блокировал атакующую руку, реакция его не подвела, все вроде бы сделал вовремя, но немного не рассчитал траекторию. Неприятно пораженный вспыхнувшей вдруг острой болью, он тоже сработал «до отказа», и в следующую долю секунды его партнер упал на одно колено, схватившись за поврежденную руку. Всем своим видом он старался не показывать этого, но чувствовалось, что парень терпит сильнейшую боль — лицо побледнело, нижняя губа прикушена. Здоровенный нож отлетел метра на три.
Клюев очень спокойно обследовал локтевой сустав потерпевшего и сказал безо всякого выражения:
— Ничего, заживет, как на собаке.
«Да они роботы какие-то!» — Бирюков вспомнил, какие глаза были у нападающего с минуту назад. Ни ярости, ни азарта, ни страсти, только уверенность и решимость. Можно только чисто гипотетически предположить, что случилось бы, не увернись Бирюков за долю секунды до того, как холодная сталь прошла то место в пространстве, где было его тело.
Потом они стали упражняться в метании. Штык-нож, толстенная заточка, стальная полоска — все шло в дело, все летело, кувыркалось, рассекало воздух, чтобы под конец с неизбежностью математической формулы — всегда, абсолютно во всех случаях! — воткнуться в ствол старой сосны. Броски делались из положения стоя, полуприсев, с поворотом вокруг собственной оси, после кувырка вперед, после падения на спину. Тут уж Бирюков вынужден был признать собственную ущербность. Только заостренный стальной стержень в какой-то степени повиновался ему. Шесть или семь раз из десяти Бирюкову удавалось воткнуть его в ствол дерева. Но Клюев похвалил:
