Сейчас двадцать минут четвертого, но я буду продолжать писать, пока не настанет время доить коров — если в Новом Орлеане есть коровы.

Каждую неделю я получаю по несколько просьб о финансовой помощи. На этой неделе ко мне обратился молодой красивый манхэттенский проститут. Он просил двести долларов, чтобы уехать за границу.

Еще одна просьба — от моего друга, который хочет, чтобы я послал ему шестьдесят баксов, чтобы увеличить фотографию со мной и Дейв Деллинджер.

Сейчас я не в том положении — финансовом и духовном — чтобы удовлетворять просьбы тех, кто рассматривает меня только как источник дополнительного дохода.

Я никогда не мог получить медицинскую страховку, поэтому должен был оплачивать все свои счета от врачей и хирургов, и сейчас прошло три месяца с тех пор, как я набрался смелости ежемесячно знакомиться с состоянием своего финансового счета.

Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать. Но крайней мере, в настоящее время я чувствую себя, как старая Флора Гофорт: «Молочный фургон не останавливается больше здесь»[58].

В Риме зимой 1948 года на улицах было очень мало частных автомашин, и вскоре после моего переселения на Виа Аурора я купи/i старый джип у американского солдата, отправлявшегося домой в Штаты. Среди бесчисленных болезней машины был прогоревший глушитель, и когда я ехал по Виа Венето, джип ревел, как взлетающий реактивный самолет. Вся улица глядела на меня в ярости, когда я проезжал мимо. Теми ночами, когда Рафаэлло не было на службе, я приобрел привычку не вылезать из этого джипа до самого рассвета — пока не напивался. На рассвете я приезжал на площадь Св. Петра molto umbrlaco, что значит пьяный в стельку, и заставлял джип проезжать через сносимые ветром струи фонтанов — чтобы остудить голову — до тех пор, пока не промокал до нитки, и только потом ехал домой.

При сегодняшнем движении в Риме потребовался бы час, чтобы вернуться домой с этой развеселой экскурсии. Частенько я в джипе бывал не один, и мои спутники далеко не так веселились от такого купания, как я. Но тогда, в те дни, Americano[59] мог позволить себе все, что ему заблагорассудится.

Ближе к весне 1948 года на римской сцене стали появляться некоторые мои знакомые — известные американцы.

Однажды вечером на приеме, устроенном то ли Генри Макилхенни из Филадельфия, знаменитым покровителем искусств, то ли Сэмом Барбером, прославленным композитором, в барочном помещении Американской академии, я познакомился с молодым Гором Видалом. Он только что опубликовал бестселлер «Город и колонна» — один из первых гомосексуальных романов в их длинном ряду. Я не читал его, но знал, что он возглавляет список бестселлеров, и что в нем затрагивается «запрещенная тема».

Гор был очень красивым парнем лет двадцати четырех, и меня покорили и его ум, и его внешность. Мы быстро обнаружили, что у нас общие интересы, и проводили вместе очень много времени. Не воображайте только, что я намекаю на роман. Мы просто наслаждались разговорами, вместе веселились, вместе ездили на джипе по городкам «Divina Costiera»[60], таким, как Сорренто и Амальфи.

Мне кажется, в тот сезон мы ездили даже во Флоренцию, и нас развлекал необыкновенный старый эстет — Беренсон.

А однажды Гор взял меня в монастырь голубых монашенок где мы познакомились с великим философом и эссеистом, в то время восьмидесятилетним полуинвалидом, Сантаяной. Он выглядел святым джентльменом. У него были все понимающие теплые карие глаза, он обладал тонким юмором. Свое состояние Сантаяна принимал без капли жалости к себе и без огорчения. Эта встреча позволила мне немного смириться с человечеством и совсем избавила меня от страха перед концом творческой жизни. Его благородство и внутренняя доброта сильно напомнили мне моего деда.

— Иногда в старых лицах я вижу Бога, — говорила Ханна Джелкс. Я вспоминаю лица: дедушки — Сантаяны — Ганди…

А потом прибыл еще один мой друг со своим приятелем, и мы втроем, сопровождаемые бесстыдным австралийцем, подбирали римских мальчишек продававших сигареты, и на моем джипе отвозили их в дикие места Виллы Боргезе. Там мы припарковывали джип, и исчезали в чаще с кем-нибудь из продавцов сигарет.

Все это были скорее шалости, чем по-настоящему декадентское поведение. Но привели они к моей третьей ночи за решеткой.

Вчера я еще раз вернулся «на доски» в «Предупреждении малым кораблям»; только что написал записку с благодарностью Морин Степлтон, и еще пошлю ей розы за продвижение моей карьеры в исполнительском искусстве. Я позвал ее с собой на сцену, потому что просто не мог смотреть в лицо прочим членам тех собраний, что проводил после спектаклей, и дорогая моя девочка поднялась со мной и спокойно прочитала роль Бесси — я читал роль Флоры — в веселом маленьком скетче «Точный анализ, данный попугаем».

Становится немного утомительным, при нынешнем состоянии моего здоровья, продолжать попытки оживить продажу билетов на этот офф-бродвейский спектакль. Однако я не могу отмахнуться от того факта, что если он не продержится до конца лета, или, по крайней мере, почти до конца лета, то мои шансы на первоклассную постановку «Крика» будут таять и дальше. Мы с Питером Гленвиллом работали над сравнением последних вариантов рукописи «Крика» два дня.

Рим, 1948 год. Мой первый год в золотом городе. Приближалось лето, у меня была работа в Лондоне — не больше не меньше, как первое выступление Хелен Хейз в лондонском театре — причем в «Зверинце».

Я ходил на репетиции, которые проводил Джон Гилгуд. Сначала все казалось многообещающим. Миссис Хейз — мое скромное мнение — не относится к самым одаренным мировым исполнительницам. Может быть, в юности она была весьма привлекательной, и даже вполне воспитанной. Но в 1940 году — когда я был в Нью-Йорке вместе с «Битвой ангелов», а она выходила в Театральной гильдии в роли шекспировской Розалинды, я подслушал, как один осветитель говорил другому: «Ее можешь не освещать, ее осветить невозможно». Но она мне нравилась как леди, а ее внесценический стиль я обожал.

В 1948 году она уже достаточно набралась ума, чтобы отказаться от ролей инженю, и неплохо выглядела в ролях, соответствующих ее возрасту. Ее муж Чарли был в Англии вместе с ней. Мне кажется, они любили друг друга. «Кажется» надо бы подчеркнуть, чтобы было ясно, что это только предположение. Очень уж подозрительно, что Чарли все больше и больше пил по мере того, как его жена упорно приближалась к положению «первой леди американского театра». Я бы сказал, что великий Гилгуд никогда не был плохим режиссером, но миссис Хейз лучше бы никогда не встречаться с ним. Первые недели репетиций она играла верно, без тех обезьяньих ужимок, что появились у нее позднее. На репетициях она была трогательна и играла Аманду Уингфилд, мать в «Зверинце», без трюкачества.

Мы поехали в Брайтон, где должна была состояться премьера. На одной из последних репетиций миссис Хейз пригласила Гилгуда, меня и всех участников спектакля к себе в грим-уборную, и после долгого зловещего молчания заявила: «На этой стадии подготовки спектакля я могу сказать, пойдет он или нет».

Снова молчание.

Потом миссис Хейз медленно и печально покачала головой, показывая, что прогнозы ее самые печальные.

Я поверил ей и остался на премьеру в Брайтоне. Представление было плоским, как сковородка, и весь набор трюков не помог «первой леди».

Я помню встречу после спектакля в Брайтоне с Э. М. Форстером. Он зашел в грим-уборную к миссис Хейз, и она воскликнула: «А, „Поездка в Индию“[61]!»

Как я уже говорил, вне сцены миссис Хейз была и остается леди с присущим ей сильным духом и грацией.