— Чудесное предложение. Спасибо. Только я больше нигде не бываю.

И она ушла.

Кажется, я встречался с Гарбо пять раз, и один из них — в том декабре 1947 года, когда в Нью-Йорке только что прошел «Трамвай». Так случилось, что я рассказал Джорджу Кьюкору, что написал сценарий под названием «Розовая спальня». Кьюкор был близким другом Гарбо, и он сказал: «Мне кажется, сценарий надо показать Гарбо. Я все организую».

К моему удивлению, эта легендарная женщина приняла меня в своей квартире в башне «Риц».

Мы сидели в гостиной и пили шнапс. Я воодушевился и начал рассказывать ей сюжет «Розовой спальни». Что-то в ее удивительной и андрогинной[44] красоте позволило мне преодолеть мою обычную робость. Я рассказывал, а она шептала только одно слово: «Чудесно», наклонившись ко мне с восторженным выражением глаз. Я размечтался: «Она будет это играть, она вернется на экран!» Через час, когда я закончил рассказывать сценарий, она еще раз сказала: «Чудесно!» Потом вздохнула, откинулась на подушки дивана. «Да, это чудесно, но не для меня. Отдайте его Джоан Кроуфорд».

Второй раз я увидел Гарбо спустя лет пять, когда был приглашен на небольшой прием, устроенный знаменитой старой характерной актрисой Констанс Коллер. Гарбо была там, я подошел к ней и сказал: «Вы единственная великая трагедийная актриса экрана, вы должны возобновить свою карьеру!»

Гарбо вскочила и воскликнула: «В комнате душно!» Она подбежала к окну, распахнула его, как будто собиралась выпрыгнуть, и простояла так спиной к нам несколько минут.

Старая характерная актриса величественно склонилась ко мне и прошептала: «Никогда не говорите с ней о кино. От таких предложений у нее начинается припадок».

Как печально для художника отказаться от собственного искусства; по-моему, это печальнее, чем смерть…

Видимо, что-то в ее кинокарьере — в Голливуде — было такое, что полностью опрокинуло ее. И она стала вечной легендой, а нам осталась ее «Дама с камелиями», ее «Анна Каренина» и вибрации божественного голоса, великого, как у Дузе.

В конце того декабря, не выдержав беспрестанного нахождения на публике в Нью-Йорке, я отплыл в Европу.

Морской болезни у меня не было, но чувствовал я себя очень плохо и не способен был писать.

Когда я не могу писать, это меня всегда тревожит — словно небо падает мне на голову.

Я прибыл в Шербур, затем — в Париж.

Я спросил Гарбо, где лучше всего останавливаться в Париже, она посоветовала мне: «Попробуйте „Георг V“». Я никак не мог понять, когда прибыл туда — как Гарбо могла так ошибаться. Я постоянно жил в снимаемых номерах, но никогда еще они не вызывали у меня такого отвращения.

Уже на следующий день я переехал в отель на левом берегу — в «Лютецию». Он нравился мне куда больше, хотя совсем не отапливался. Меня преследовала пресса. К тому же мне становилось все хуже и хуже, в основном — из-за отсутствия в Европе в первые послевоенные годы хорошей еды. Зато я был доволен ночной жизнью, которую очень быстро наладил. Я постоянно посещал Беф-сюр-ле-Туа и мадам Артюр — у нее было очень эффектное шоу мужчин-трансвеститов.

Дни я проводил в основном в гигантской ванной «Лютеции». Батареи не грели, но горячей воды было достаточно. В ванную мне приносили и прессу. Кажется, мне это нравилось — получать прессу при любых обстоятельствах. В двери постоянно звонили с требованиями интервью. Я выходил из ванны, завернувшись в полотенце, и дрожал под ним.

«Montez, s’il vous plait, Chamdre numero…»[45]

После чего я оставлял дверь приоткрытой и снова погружался в гигантскую парящую ванну.

Наверное, пресса в Париже была ужасной, но я ее не читал. Был слишком занят ночными удовольствиями, в избытке предлагаемыми этим городом света.

И вес же каждое утро я чувствовал себя все хуже. В то время в Париже нельзя было достать настоящего молока, оно было только порошковым, а еда была ужасна. Я в основном пил коньяк.

В конце концов я разболелся совсем, и мне пришлось отправиться в американский госпиталь в Нейи.

Доктора сообщили, что мне грозят «гепатит и амебная дизентерия». Я никогда не слышал ни об одной из этих болезней, а врачи ничего не объяснили. В дневнике я написал: «С траханьем покончено».

На пароходе в Европу я познакомился с очаровательной молодой леди, родители которой были знаменитыми французскими журналистами. Отец, месье Лазарев, был владельцем двух парижских газет — «Paris Jour» и «Paris Soir», а мать, мадам Лазарева — редактором журнала мод «Elle».

Именно мадам Лазарева приехала навестить меня в американский госпиталь, откуда я уже не надеялся выйти.

— Немедленно из постели, — приказала она. — Я забираю вас домой, кормлю хорошим обедом и сажаю на поезд, отправляющийся на юг Франции.

Она поселила меня в отеле под названием «Золотая голубка», где жила ее дочь. Здесь бывали в основном писатели и художники, и находился он в городке Ванс, в котором умер Д. Г. Лоуренс. Всюду летали и ворковали белоснежные голуби — и от этого я чувствовал себя несчастным. Я прожил там всего несколько дней и отправился дальше на юг, в Италию. Как только я пересек итальянскую границу, мое здоровье и моя жизнь каким-то чудом восстановились. Здесь светило солнце и улыбались итальянцы.

В Риме я снял двухкомнатную меблированную квартиру на Виа Аурора, в двух шагах от Виа Венето. Квартира помещалась в одном из зданий золотистого цвета с высокими потолками, типичных для Vecchia Roma[46], хотя и расположенных в другой части города. Она находилась всего в одном квартале от входа в большой парк, называемый Вилла Боргезе. И парк, и Виа Венето были вскоре исследованы мною и оказались излюбленным местом обитания тех случайных знакомых, которых жаждет увидеть одинокий иностранец. Вторая мировая война только что закончилась, и доллар ценился очень высоко.

Старый американский журналист, прожженный циник, с которым я познакомился вскоре после прибытия, сказал мне: «Рим — город воров, нищих и проституток обоих полов». Превалирование проституток было неоспоримо и нельзя сказать, что не нравилось циничному журналисту, который придерживался одинаковых со мною сексуальных интересов, но был куда более грубым в своем потакании этим вкусам.

Нищие в Риме были; попрошайки есть везде, где существуют экономические неурядицы. В некоторых частях Нью-Йорка, если быть справедливым, их даже больше, чем можно было найти в Риме двадцать пять лет назад, а уж воров в американских городах и подавно больше. Но я никогда не опасался воров в Риме в те годы, как не опасался насилия или его угрозы. Итальянцы ни в коей мере не склонны ни к воровству, ни к насилию, наоборот, подобное противно их природе.

А что касается проституции, то это воистину древнейшая профессия во всех средиземноморских странах, с единственным исключением — Испания. Причина тому — физическая красота, горячая кровь, природный эротизм итальянцев. В Риме не встретишь на улице молодого человека без легкой эрекции. Частенько они прогуливаются по Венето — руки в карманы, бессознательно играя со своими гениталиями, независимо оттого, предлагают они себя или ищут, кого подцепить. Они воспитаны без наших пуританских завес в вопросах секса. Молодые американцы, даже красивые, никогда не думают о себе как об объекте сексуального желания. Молодые красивые итальянцы всегда думают именно так. И никогда не ошибаются. Это тема, которую я достаточно подробно описал в самом длинном из моих произведений, в «Римской весне миссис Стоун».

В Риме я очень быстро завел себе множество друзей; социальные контакты американского журналиста-циника были совершено неограниченными как в верхних, так и в нижних слоях римского общества. Через него я познакомился со всеми представителями первой волны киношников из Штатов. Познакомился я и с Лукино Висконти, который уже снял в Италии «Zoo de Vetro»[47], а вскоре снимет «Un Tramway che se chiamo Desiderio»[48].