– Ау, Виктор Саулыч! Язык проглотили? – весело спросил Умник.

Молодой человек спохватился и убавил звук в диктофоне, чтобы шантажист не расслышал подозрительное эхо в трубке.

– А что говорить? Я третий час жду звонка, – буркнул Тарковский. – То, что вы просили, приготовлено.

– А гэбиста зачем взяли, для компании?

– Какого гэбиста, о чем вы?! – деланно возмутился Тарковский. – Ваши шуточки…

– Да какие уж там шуточки, Виктор Саулыч, когда впору приносить соболезнования, – перебил его Умник. – Сидит он рядом с вами, гэбистик молодой, и рожица у него сейчас разнесчастная! Передайте ему трубку.

Чувствуя во рту кислый вкус тюремной черняшки, Тарковский попытался сунуть трубку молодому человеку; тот неслышно шевелил губами и отпихивался. Впрочем, это было уже бесполезно: если Умник и сказал насчет гэбиста наугад, затянувшаяся пауза подтвердила, что шантажист не ошибся. В конце концов молодой человек взял трубку и, прикрыв ее ладонью, прошипел Тарковскому:

– Идиот, разве я гэбист? Он же ничего не знает, на арапа вас взял!

– Эй, там! Не тяните время! Трубку брошу, – пригрозил голос Умника из диктофона. – Хотя засекайте номер, не жалко. Могу даже подсказать, что я тут поблизости.

– Слушаю, – буркнул молодой человек.

– Невежливо этак начинать, – издевательски пожурил его Умник. – Представьтесь.

– Нет уж, сначала вы, – парировал молодой человек.

– Ну, кто вы хоть по званию – капитан?

– Младший советник юстиции.

– А, прокуратура! – как будто даже обрадовался Умник. – В таком случае вот вам послание для господина самого-самого старшего советника. Лично можете ему не передавать – уверяю вас, он прочтет расшифровку фонограммы.

И Умник раздельно, как будто диктовал машинистке, произнес свое «послание»., смысл которого тогда показался Тарковскому туманным, а несколько дней спустя стал ясен всей стране:

– Боюсь, вы слишком некритично восприняли институтский курс латыни. Оно конечно, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Но ведь и наоборот:

Юпитеру не к лицу бычьи развлечения. И уж тем более не к лицу пытаться прижать меня к ногтю: это прямое злоупотребление служебным положением. Сто десятого последнего китайского предупреждения не будет, кассета уже на телевидении, ее просто снимут с полки и отдадут кому надо… Любопытное ощущение: впервые в жизни устраиваю правительственный кризис. – Умник помолчал и добавил лично для Тарковского:

– Виктор Саулыч, а на вас я не в обиде – вы здесь лицо подневольное. Думаю, вскорости вас отпустят, если вы, конечно, не успели наговорить лишнего: новому генпрокурору мы с вами будем не нужны:

Запищали гудки отбоя. Молодой человек уже тыкал в кнопки стоявшего на письменном столе проводного телефона. Дозвонившись, он без особой надежды спросил:

– Ну как, Витюня, засекли?

Витюня отвечал гораздо дольше, чем требуется, чтобы сказать «да» или «нет». Молодой человек слушал; и лицо его вытягивалось.

– А из чьего кабинета?.. Ну, слава богу, что хоть не из Барвихи.

– Из Думы звонил? – предположил Тарковский.

– Откуда вы знаете?! – взъелся молодой человек. – Вам известно больше, чем вы говорите!

– Да ничего мне не известно. Просто знаю одного проходимца, который это любит: «Я вам из Госдумы звоню!»

А там телефоны для всех – внизу, еще перед милицейским постом: заходи с улицы и звони.

– Да, из Госдумы, – остыл молодой человек. – Виктор Саулович, а раньше он устраивал такие проверки?

– В том-то и дело, что нет, – вздохнул Тарковский.

Он был недоволен собой. Купился, как ребенок: «Сидит „ он рядом с вами, гэбистик молодой, передайте ему трубку“… Так-так! А» откуда Умнику знать, что следователь молодой?

Тарковский потянулся черед стол, ткнул кнопку. По приказу прокурорских в приемной сидела Наташа, изображала работу.

– Слушаю вас внимательно, Виктор Саулович.

«Внимательно» в их личном коде означало: «Внимание! В офисе посторонний». И, хотя предупреждение было чисто символическим – вот он, посторонний, третий час глаза мозолит, – Виктор Саулович растрогался:

«Птичка верная, блядюшка ненаглядная. Выйду – женюсь… А Валю куда? Не сходи с ума, – одернул себя Тарковский. – Это же клиника – жениться с такой разницей в возрасте. Притравит тебя птичка верная и правильно сделает».

– Слушаю, – повторила птичка.

– Наташа, в приемную никто не заходил?

– Николай Палыч из «Весты». Я у него сигареты стреляла для.., нашего гостя, – нашла обтекаемую формулировку Наташа.

– А еще кто?

Молодой человек, которому инициатива Тарковского поначалу явно не нравилась, теперь слушал, подавшись вперед. Понял.

– Больше никого не было.

– Уборщицы, охрана, – подсказал молодой человек.

– Наташа, а из персонала кто-нибудь был?

– Мойщик стекол. Нахал такой! – с базарными нотками прощебетала птичка верная. – Без спросу прется в кабинет, я говорю: «Хозяин занят», а он: «Пусть отдохнет, всех долларов не заработает!»

– И ты его отбрила, – заключил Тарковский.

– Ага. Говорю: «У него молодой человек из органов».

– Сука, – с чувством сказал Тарковский, сам не зная, кого имеет в виду. Пожалуй, что Умника. С птички что взять? Мозжонки махонькие. Он подумал и снял с руки «Ролекс». – Андрей Никитич, вы уж, пожалуйста, лично сдайте мои часы на хранение, а то их уже пытались замотать.

– Не перестаю вам удивляться. Знаете, что попадете под конфискацию… – начал молодой человек и осекся. – Виктор Саулович! Неужели вы думаете, что Генерального прокурора снимут из-за какой-то там кассеты?!

Я бы на вашем месте не обольщался.

– Кто знает… – ответил Тарковский.

Шестидесятилетие Владимира Ивановича Кадышева в армии отмечали если не пышнее, то искреннее и шире, чем незадолго до этого такой же юбилей министра обороны. Поздравительные письма и подарки доставляли ему с почты бумажными мешками. Перевозя их на дачу, Кадышев сломал заднюю подвеску своего «Мерседеса».

Не без скрытой ревности к любимцу армии и флота министр дал в его честь прием.. Врученный юбиляру орден многих разочаровал, и в тостах гостей стал склоняться «герой России» – разумеется, как бы с маленькой буквы и с определениями «подлинный», «народный» и даже, истине вопреки, «незаметный».

Момент был щекотливый. Последний майор за столом понимал: что вручено, то вручено, и кадышевский крестик невозможно обменять на звезду Героя. Топорные намеки, стало быть, произносились как упрек министру, который мог бы представить Кадышева к награде сообразно заслугам, да, видно, не захотел, еще раз плюнув в душу спецназу всех родов войск. При этом несостоявшийся Герой против его воли оказался знаменем для оппозиции и красной тряпкой для министра и команды.

Можно было не сомневаться, что Кадышев потрепыхается в этом качестве недолго и спустя приличествующее время будет с почетом отправлен на пенсию.

Поэтому, когда юбиляр встал, призывая гостей к молчанию, это вызвало некоторое даже недовольство в рядах его непрошеных защитников: рано, еще не все высказались.

– Вот тут говорят: «Герой, герой…» Помилуйте, за что такая несправедливость?! – произнес Кадышев и потянул театральную паузу. Гомон стих. У многих мелькнула шальная мысль: «Сейчас Змей врежет. Хлопнет дверью – терять ему нечего». А Кадышев, оправдывая свое прозвище, обвел стол ровно ничего не выражающим взглядом казенного фотопортрета. – За что такая несправедливость, – повторил он, – по отношению к настоящим героям?! Я-то уже двадцать лет геройствую только на словах. – Снова пауза. Кадышев отсалютовал рюмкой и провозгласил: