Рафаэль устремил взгляд в потолок и заставил себя не думать о том, что с ним делают. Будь он проклят, этот Саймон. Ни к черту не годится. Даже убить не может толком, хотя Рафаэль так облегчил ему задачу.

На рассвете они сделали несколько шагов по полю, повернулись, подняли пистолеты, украшенные жемчужными рукоятками и загнутыми курками, уже взведенными и готовыми, и прицелились. И тогда Рафаэль остановился.

Он ждал, пока этот негодяй подойдет и выстрелит. Сам он не собирался этого делать. Просто когда настало время, он не смог разрядить свой пистолет в этого человека. Внезапно он ощутил весомость обещания, которое выманила у него Джулия и которое он вовсе не собирался выполнять, когда давал его.

Он понял, что не может убить Саймона, так же как не мог бы убить Джулию. Оба они – невинные овечки. Они и он принадлежат к разным мирам. Это было бы убийство, а он понял, что не настолько грешен, чтобы лишать жизни невинных людей.

Саймон выстрелил и одновременно крикнул, как будто протестуя против того, что был вынужден сделать. Когда Рафаэль ощутил первый удар боли, он понял свою ошибку. Ужас на лице Саймона словно говорил: «Смотрите, вы превратили меня в убийцу».

«Итак, даже в благородных поступках Фонвийе проявляется наша порочность», – с иронией подумал Рафаэль, лежа на мокрой от росы траве и глядя в светлеющее небо. Занимающийся рассвет все менял, бросая свет на то, что было прежде тьмой. Рафаэль подивился неизменности своего прославленного чувства юмора.

Хирург влил в рану какую-то жидкость, и Рафаэлю показалось, что его бок охвачен огнем и снаружи, и изнутри. Он выгнулся, крепко прикусив губы и задыхаясь от боли. Призвав всю свою силу воли, он дал себя зашить. Со смирением фаталиста он вынес каждый стежок.

Потом он заметил, что все это время ассистент сильно прижимал его руки к бедрам, вероятно, полагая, что Рафаэль начнет сопротивляться, почувствовав боль от иглы, протыкающей кожу. Сам он своих рук не ощущал. Он в недоумении рассматривал их, а его сознание отказывалось воспринять смысл происходящего. Ассистент держал его очень крепко. И боль он должен был чувствовать адскую.

Рафаэля окатило волной ужаса. Господи! Только не это!

Его взгляд переместился к ногам, и он изо всех сил постарался пошевелить ими. Он продолжал попытки, надеясь, что это дикий бред. Этого не может быть!

И он испустил вопль, от которого ассистент подпрыгнул чуть ли не до потолка, а хирург больно дернул нитку.

Джулия надеялась, что время и расстояние превратят события весеннего сезона в нечто далекое.

Прошло три месяца. Она оставалась в Лондоне в течение долгого жаркого лета, и ею владела цепенящая неопределенность. Решение уехать возникло из необходимости все начать сначала. Пока они тряслись по изрытым колеями дорогам северных графств, она молила Бога, чтобы ее решение оказалось верным.

Они ехали в озерный край Камбрайн. Здесь, между Уиндермеером и двумя маленькими горными озерами, был расположен Гленвуд-Парк, небольшое поместье, принадлежащее Уэнтуордам. Рядом находился городок с любопытным названием Хоуксхед[4]. Городок оказался старинным и приветливым. Джулия выбрала это место из всех владений Рафаэля из-за его удаленности. Это место представлялось ей весьма подходящим, чтобы уединиться как можно дальше от высшего общества.

Ее спутник по почтовой карете, без сомнения, не понял бы ее, узнай он ее мысли. Да она ни за что и не поведала бы их ему. Оба они не были склонны к разговорам. По правде говоря, Рафаэль очень мало разговаривал с ней за все время своего выздоровления, когда он лежал, терпеливый и молчаливый, под большим полубалдахином, под которым когда-то они спали вместе.

Это вполне устраивало Джулию. Ей нечего было сказать мужу.

Вид у него был ужасный. Он побледнел, похудел, под глазами висели мешки, губы стали бескровными от постоянного напряжения. Казалось, он все время тлеет, как жаровня с горячими углями. Это унылое существо действовало Джулии на нервы, в особенности из-за фляги, к которой он то и дело прикладывался. На каждой остановке – а останавливались они часто – он требовал наполнить ее. И это было единственным, что вызывало у него интерес во время путешествия.

Они ехали на север, и в воздухе все сильнее ощущалась прохлада. Молодая женщина радовалась этому вестнику перемен. Она думала о том времени, когда воздух был сладким и теплым. То была весна, и тогда она верила в хорошее. Теперешнее время года словно проходило в другой жизни. Оно намекало, что укусы зимы сотрут жгучие воспоминания.

Карета замедлила ход, потом остановилась. Кучер кого-то позвал, и ему ответили приветствием. Отодвинув парчовую занавеску, Джулия посмотрела в окно и увидела, что они подъехали к какому-то дому. «Наверное, это и есть Гленвуд-Парк», – подумала она. Ей были видны только две каменные лестницы, симметричными полукружиями изгибающиеся перед фасадом и ведущие к входным дверям. Камень был белый, скорее даже серый, выветренный непогодой, что говорило о том, что дом этот старинный.

Рафаэль сказал:

– Ну вот мы и дома.

Голос его звучал иронично.

Подошел лакей с лесенкой, и Джулия вышла из кареты. Их ждал Томас, камердинер Рафаэля. Он и еще два лакея, которых они взяли с собой из Лондона, вошли в экипаж.

Джулия отвернулась, плотнее закутавшись в свою ротонду, и поспешно поднялась по ступеням, остановившись у дверей. Ей страшно не хотелось смотреть на то, что сейчас произойдет. Видеть, как Рафаэля вытаскивают из кареты, было ужасно.

Двое дюжих слуг, Грегори и Франклин, старались оторвать Рафаэля от сиденья. То был воистину подвиг Геракла – протащить хозяина через узкую дверцу и не уронить его с позором на брусчатку. Конечно, можно было заказать специальную карету, чтобы облегчить перевозку больного, но Рафаэль решительно воспротивился этому предложению.

Его единственной уступкой своему состоянию было кресло-каталка, которое еще один слуга поставил рядом с Джулией, ожидавшей, когда вынесут ее мужа.

Из кареты появился Рафаэль, его мускулы были напряжены, он крепко держался за проем дверцы, поддерживая свое тело, пока Грегори придавал нужное положение его безжизненным ногам. Томас в сопровождении Франклина с трудом протиснулся к нему, и Франклин под указания камердинера перенес на себя тяжесть Рафаэля. И тогда все трое осторожно извлекли своего господина из кареты.

Джулия нервно сглотнула, ей не хотелось смотреть, но она была не в силах отвести взгляд. Вид у Рафаэля был ужасающий. Самый крупный из слуг взял его на руки и понес, причем ноги Рафаэля волочились сзади, пока его несли вверх по каменным ступеням к креслу.

Пока все это происходило, Рафаэль не сказал ничего, ни единого слова в знак протеста, не издал даже болезненного восклицания. Усевшись, он сунул руку в карман фрака и вытащил свою серебряную флягу, в то время как его ногам придавали нормальное положение. Джулия видела, как дрожит его рука, когда он отвел ее в сторону, чтобы сделать долгий-долгий глоток.

Сунув флягу назад, он уставился прямо перед собой. На Джулию он не смотрел. Слуга взял кресло за ручки и покатил его к дверям, которые открыли, чтобы они могли войти в свой новый дом. Молодая женщина выждала, когда путь будет свободен, потом тоже вошла. Рафаэль махнул рукой своему носильщику, и они направились в одном направлении, Джулия – в другом.

Час спустя Джулия сидела в продуваемом сквозняками кабинете и давала указания домоправительнице и дворецкому.

– Дом находится в отвратительном состоянии, – заявила она этой тучной паре.

Они не были ни братом и сестрой, ни мужем и женой. Объединяло их только то, что оба были очень дородными. Миссис Энсон была светловолосой и обладала приятной внешностью – казалось, ей хотелось добиться одобрения новой хозяйки. Мистер Конрад был темноволосым. Точнее, когда-то был темноволосым. Теперь он был почти лысым. Вид у него был как у угрюмого школяра, которому учитель дает нагоняй за небрежно выполненное задание.