И если в первые недели своего появления в Марселе болезнь щадила людей, то под воздействием солнца и июльской жары она словно дала выход своей ярости. И пока врачи спорят о методах лечения и симптомах, болезнь уносит до двухсот человек ежедневно.

Ужас быстро рассеял служащих, нотаблей, тут же исчезли судьи, интенданты, а быстрее всех — хирурги, знахарки, торговцы; 1 августа парламент Ахена расставил вдоль всей границы города войска и запретил под страхом смертной казни кому-либо покидать город. Скоро начался голод, и изолированный от внешнего мира Марсель, где не было ни законов, ни хлеба, превратился в проклятый город.

Не испугался только доктор Сикар, нашедший в трудах Гиппократа средство от чумы: как можно скорее окружить город кольцом костров, дым от которых якобы очистит воздух. Скоро от дыма стало нечем дышать, и в этой атмосфере болезнетворные микробы чувствовали себя еще привольнее. То и дело в зловещей полутьме возникали процессии епископа Бельсюнса, фанатика, громогласно проклинающего эпидемию, коррупцию торговцев и янсенистов. Эти апокалипсические фигуры мелькали то там, то тут.

К осени эпидемия пошла на убыль, но опасность оставалась, пока на набережной зловонно разлагались две тысячи трупов. Усилиями сотни каторжников город был очищен.

Марсель наконец вздохнул спокойно. Но чума не отступила: вот она уже в Тулони, где унесла шестнадцать тысяч человеческих жизней, в Ахене, в Авиньоне, в Оверни, в Лимузене.

Это походило на последний акт трагедии. После всех жестоких войн, поражений, голода, после бесчисленных разорений и крушения привычных моральных норм пришла смерть и очищала территорию.

Такие донесения читал герцог Орлеанский, пока окна кабинета сотрясались от криков проклинающей его толпы. Филипп еще не оправился от ужасного потрясения, вызванного крушением надежд на «золотой век». Всегда балансировавший между недолгими периодами, когда удача сопутствовала ему, и длительными черными полосами, он в конце концов рухнул с самой вершины своих надежд в состояние полной безысходности.

Игра была проиграна — все было опустошено. Общество было тяжело больно и не находило в себе той страстной веры, что недавно помогла ему понять свои ошибки. Смирение сменилось ненавистью, ненавистью и нетерпимостью по отношению к богатым, к привилегированным классам, к правительству; теперь все были настроены против идолов, которым так долго поклонялись, и в первую очередь, против регента.

Заслуживал ли этого Филипп? Мало кто из государственных деятелей выказал столько бескорыстия и великодушия. Никогда не стремившийся заполучить корону, он содрогался при мысли, что может наступить день, когда ему придется ее домогаться. Поток золота, прошедший через его руки в прошлый благословенный год, дал ему возможность расточать милости, и Бог свидетель, что миллионы эти не послужили его обогащению! Его честолюбие? Ему нужны были только мир, радость и любовь своего народа. Но увы!

Общественное презрение герцог Орлеанский переживал тем более тяжело, что он не чувствовал себя ни в чем виноватым. Нет, Лоу не был шарлатаном, а его покровитель не рисковал благополучием всего народа. Система Лоу имела право на существование.

К несчастью, Филипп, больной и излишне чувствительный от природы, не относился к тем людям, которые идут к своей цели, пренебрегая проклятиями окружающих. И под гнетом несправедливости он потерял свое мужество, но вовремя сдержался.

Побежденный и сломленный регент отказался от своего великого замысла. Он закрыл Банк 10 октября, а с 1 ноября изымались из употребления банковские билеты; через несколько дней закрылась и биржа.

Лоу уехал в свое имение под Ланьи. Но обезумевшая от ярости толпа едва не вздернула его на виселицу. Он сумел выехать в Брюссель, затем в Льеж и наконец в Венецию, где и закончил в нищете свои дни. Мадам Лоу задержалась во Франции — она не уехала, пока не заплатила последние долги.

Филипп, глубоко переживающий потерю своего единомышленника, дает себе клятву призвать Лоу обратно, как только общественное мнение переменится в его пользу.

Теперь предстояло разобраться с банкротством Компании. Совет по регентству счел дело столь серьезным, что не решился принимать какие бы то ни было решения в отсутствии короля. Состоялось такое заседание 1 января 1721 года во главе с малолетним Людовиком XV.

На нем присутствовали все гранды — герцог Бурбонский, Конти, д’Антан, д’Эстре, — приложившие руку к этой малоприглядной истории. И вели они себя неуверенно. Почувствуй они угрозу со стороны регента — он мог бы делать с ними что угодно. Но несчастный принц выглядел слабым, страдающим, униженным. Он признает незаконную эмиссию и инфляцию в миллиард двести миллионов сверх лимитов, разрешенных Советом. Увидев его в таком состоянии, мошенники приободряются, выставляют неожиданные претензии. Герцог Бурбонский упрекает принца, что тот дал Лоу возможность сбежать. Единодушно было решено, что Компания несет всю ответственность за выпущенные без ее ведома банковские билеты.

И поскольку гранды королевства повели себя столь бесчестно, парламент стяжал все рукоплескания: только он пытался избежать расставленных Лоу ловушек, только он предупреждал об опасности во время всеобщего помешательства — и этим спас свой престиж и авторитет.

Какое-то время регент подумывал о том, чтобы созвать Генеральные штаты, но Дюбуа пророчески предупреждал его: «Сколько отчаяния может принести Вашему королевскому высочеству решение о том, чтобы самый могущественный монарх мира передоверял кому-то самые важные вопросы… Посмотрите, монсеньор, с какой яростью английская нация, всегда принимавшая решения на Генеральных штатах, расправлялась со своими королями: она приговаривала их к смерти, отправляла в изгнание и лишала короны».

Когда последние надежды были похоронены, два события отвлекли парижан от их несчастий: чрезвычайное посольство Великого турка прибывает в город и Монтескье публикует в Амстердаме «Персидские письма».

Оба события произвели сенсацию. Любопытные платили до ста ливров за место в Опере, чтобы иметь возможность увидеть посланника султана. О новом произведении Монтескье спорят, как недавно о банковских билетах Лоу.

«Напишите мне что-нибудь вроде „Персидских писем“», — советовал каждый книготорговец своим авторам.

Фантазия еврея из Бордо пришлась по вкусу самой разной публике. Одни находили здесь пикантные детали из жизни гарема, другие — возвышенные духовные зарисовки, философы — широкое поле для споров и размышлений.

В «Персидских письмах» изящно низвергалась мораль недавнего прошлого, осмеивались устои, на которых покоилось общество времен Людовика XIV.

Как быстро меняются нравы! Прошло всего семнадцать лет после смерти Боссюэ, а основы католицизма уже подвергались сомнению, церковнослужители унижались, аристократия осмеивалась. Что же до самой монархии, которая в сознании всех отождествлялась с родиной, то она объявлялась несовместимой с добродетелью.

И только один общественный институт вызывал у автора уважение — тот, президентом которого он сам являлся, парламент. Именно он, по мнению Монтескье, являлся гарантом всех свобод, тогда как в действительности он был всего лишь защитником собственных привилегий, купленных за наличные. То была фатальная ошибка, из которой родились многие заблуждения XVIII века.

Перед этими идеями, которые могли увлечь герцога Орлеанского в 1710 году, в 1721-м регент испытывал смятение. Его предшественники заклеймили бы если не автора, то саму книгу. Но ему была противна мысль употребить силу против разума. Он никогда не считал, что принц должен бороться с идеями. Был ли способ изменить ход событий?

Весной 1721 года во всей Европе — от Балтики до Мансанареса — жило лишь стремление к миру и спокойствию. Но стремление это наталкивалось на тенденции другого толка: на манию величия императора, на честолюбие испанского двора, на династические притязания Георга I, на одержимость русского царя…