Торси, всегда отстаивавший интересы испанской короны, заставлял принца более жестко проводить политику Людовика XIV. И союз с Англией, и Альянс четырех государств были вынужденными шагами, чтобы предохранить континент от безумств Альберони. Раз от этого зла избавились, зачем же продолжать болезненное лечение? Сторонники старых порядков при дворе хором вторили ему — Дюбуа оказался жертвой своего собственного триумфа.

В Лоу франко-британский союз видел другую опасность. Убежденный якобит, шотландец не переставал тайно помогать Якову Стюарту деньгами. Свою родину он воспринимал как врага собственной финансовой системы, открыто предсказывал грядущее разорение колоний и английской торговли, не выдержавших соперничества с Миссисипи. Для реформатора французской экономики разумно ведущая себя Испания была совсем не так опасна, как директорат Южной компании. Эта последняя уже сетовала на конкуренцию, уже финансисты из обоих лагерей вели жестокую войну, крайне раздражавшую лондонское правительство.

Поэтому Лоу поддержал Торси, выступая за политику, которая помогла бы ему справиться с морской мощью Англии. Лорд Стерс поднял страшный крик, понося «шарлатана», что вызвало протесты регента и встревоженные официальные донесения. Лоу злорадно подлил масла в огонь: когда курс акций начал снижаться, он заявил, что британский посол ускорил это падение, и отношения между двумя странами стали такими напряженными, что вечный миротворец, лорд Стенхоуп, счел необходимым пересечь пролив.

Министр прямо отправляется к господину генеральному контролеру финансов, предлагает ему всевозможные милости для оставшихся в Англии членов его семьи и, напротив, массу неприятностей для Стерса. Полагая, что с Лоу он справился, Стенхоуп отправляется к регенту и обещает ему свою уступчивость в вопросе о Гибралтаре, а затем высказывает озабоченность необходимостью укрепить положение Дюбуа, живого символа Альянса четырех государств.

Еще с прошлого года Георг I и император неоднократно обращались к папе римскому в надежде получить для Дюбуа кардинальскую шапку — обычный головной убор министров, вышедших из низов. Не без усилий они добились от регента официального запроса, но папа не желал ничего слушать.

В этот момент, по счастью, умер кардинал Ла Тремуй, архиепископ Камбре.

«Монсеньор, — имел дерзость Дюбуа попросить своего бывшего ученика, — я мечтаю, чтобы вы назначили меня архиепископом Камбре».

«Ты? Архиепископ?» — воскликнул Филипп и расхохотался, столь забавной показалась ему мысль увидеть старого циника на том месте, где когда-то был Фенелон.

«А почему бы нет?» — спокойно ответил Дюбуа.

Ему было шестьдесят четыре года, здоровье его было подорвано, и он хотел, до того как пробьет его час, получить высшие почести. Ему поневоле приходилось воплощать в себе основные принципы французской политики, и в конце концов он начал путать собственное величие с величием короля.

Через несколько часов после того, как Альянс четырех государств превратился в Альянс пяти государств, британский посол при поддержке своего имперского коллеги просит регента доверить архиепископский крест министру иностранных дел. «Речь идет о наших общих интересах и о Вашей славе», — писал Георг I.

«Сегодня счастливый день, — отвечал Филипп, — и я готов выполнить волю короля».

Но два препятствия мешали хитрому лису схватить свою добычу. Аббат никогда не был священником, и Рим противился, опасаясь, что исключение может стать правилом. Но разве это препятствие! Дюбуа быстро уговорил архиепископа Руана, и за восемь дней прошел все ступени церковной иерархии.

«Как святой Амбруаз!» — бросил он в лицо своим противникам, поднявшим крик.

Говорили также, что у бедняги была одна, а то и две живые жены, что где-то во Фландрии жил его ребенок, что месье де Бретейль, интендант из Лимузана, был вынужден напоить бривского кюре, дабы похитить из архива местной церкви запись о бракосочетании его преосвященства.

«Я старая боевая лошадь, — говорил Дюбуа. — Меня шумом не испугаешь».

Заручившись поддержкой Стенхоупа, герцог Орлеанский официально обещал Филиппу V возвращение Гибралтара. Делая это, он твердо знал, что вполне может рассчитывать на поддержку Георга I и его министра. «Я пытаюсь, — писал ему Стенхоуп, — убедить всех в том, в чем сам был убежден всегда: Гибралтар не только совершенно не нужен нам, он нам в тягость». К несчастью, они забыли о парламенте. И когда его величество представил Палате общин билль о передаче Гибралтара, поднялась такая буря, что Георг I испугался, что может лишиться короны, а лорд Стенхоуп — головы. Разъяренные члены парламента успокоились только после того, как испанцам был дан категорический отказ в их претензиях.

Регент воспринял это известие как пощечину. Мало привыкший к конституционным нормам, он не мог поверить в бессилие короля Англии и чувствовал себя обесчещенным и обманутым. Французы, горевшие желанием наладить отношения с Мадридом, обвиняли принца в том, что он ломает комедию, что Георг I вертит им как хочет; в лучшем случае насмехались над его доверчивостью.

Дюбуа, привыкший к тому, что Филипп невозмутимо сносит все обвинения, был потрясен его яростью и возбуждением. Тщетно пытается он исправить положение: министр Людовика XV не мог понять, что король Англии бессилен перед парламентом и общественным мнением, которое тот представляет.

В приступе бешенства регент воскликнул, что союз с Англией был сплошным надувательством, и его тут же поймали на слове. Лоу, ослепленный возможными выгодами франко-английской войны и поддерживаемый государственным секретарем Лебланом и всем двором, настойчиво подталкивает регента к объединению с Испанией против Георга I. Испуганный Дюбуа снова зовет на помощь Стенхоупа.

Однако на сей раз договор, подписанный в Гааге, спас не тщедушный английский министр, а сам Филипп V. Как только появились первые признаки разногласий между Лондоном и Парижем, Католический король вновь возомнил себя арбитром Европы и, нарушив свои обязательства, запретил маркизу де Леде покидать Сицилию. Это был слишком поспешный шаг. Регент, возмущенный «этими итальянскими штучками», понял, сколь опасен разрыв с Англией, и согласился представить вопрос о Гибралтаре на рассмотрение ближайшего заседания парламента.

Но архиепископ Камбре не мог простить Лоу его поведения, и теперь у банковской системы во Франции было два врага — Англия и Дюбуа.

Начиная с 14 декабря, курс акций стал резко колебаться, а в январе наиболее прозорливые решили, что настал час получить свою прибыль, и началось падение курса.

Затем начинается бегство капитала. Всеми силами стараясь помешать этому, Лоу конфискует у братьев Пэри семь миллионов, которые те пытались вывести в Лотарингию. Любой ценой надо было предотвратить вывоз ценных металлов. Было запрещено изготовлять золотые и серебряные столовые приборы, запрещено покупать, носить и даже хранить драгоценные камни. А курс акций по-прежнему падал.

Деньги начинают прятать. Исполненный решимости заставить людей хранить их в банке, Лоу запрещает частным лицам иметь на руках наличность, превышающую сумму в пятьсот ливров, а тем, кто выдаст прячущих деньги, была обещана половина обнаруженной суммы. Посыпались доносы и аресты, наводившие ужас на буржуа. Знать устроилась лучше: герцог д’Антан скупил все ткани, герцог д’Эстре — кофе и шоколад, герцог де Ляфорс — свечи, после чего они резко взвинтили цены на свои товары.

Как только Лоу собрался перейти в решительное наступление на спекулянтов, его верные союзники Конде подставили ему подножку.

По приказанию Конти 2 марта во двор банка были пригнаны четыре телеги, груженные акциями на четырнадцать миллионов, которые он требует немедленно оплатить золотом. Это был скандал! В бешенстве от того, что его обставили, герцог Бурбонский на следующий день представляет к оплате акций на двадцать пять миллионов.

«Создается впечатление, месье, — сказал ему возмущенный регент, — что вам доставило удовольствие разрушить за несколько минут то, что мы с таким трудом воздвигали в течение многих дней».