И снова зашипели змеиные жала старых врагов. Сколь прискорбно для репутации герцога Орлеанского, что он занимался изготовлением каких-то странных фильтров в лаборатории Гумберта! Как горько вспоминать о его давней дружбе с Фекьером, человеком, когда-то причастном к делу об отравителях!

Но какая выгода принцу совершать это ужасное преступление? Возможно, ответ знает герцогиня де Бёрри, которая всегда так не любила свою золовку и теперь, став первой дамой королевства, с трудом скрывала свою радость.

А тем временем дофин проходил один за другим все этапы болезни, которая унесла его жену.

«О, моя бедная Аделаида! — сказал он. — Как же ты страдала! Господи, сделай так, чтобы страдания эти спасли ее душу!»

И 18 февраля Телемах скончался, горько оплакиваемый всей Францией.

Снова вскрытие, снова разногласия между врачами, снова противоречивые заключения. На сей раз зловещие слухи превращаются в трубный глас. «Партия святых», обезумев от горя, не может поверить в естественную смерть своего идола. Они первыми приняли версию убийства, а за ними — все остальные группировки Версаля, каждая из своих соображений.

После дофина остались двое маленьких детей — герцог Бретанский и герцог Анжуйский, старший из которых — ему было пять лет — наследует отцовский титул. Опекуном будущего короля — а до этого, без сомнения, было недалеко — назначили герцога де Бёрри, хотя всем были известны его полная ничтожность и зависимость от жены. Таким образом, единственным членом королевской семьи, способным после смерти Людовика XIV править, был герцог Орлеанский. Подобная перспектива ужаснула многих. Надо было срочно вывести из игры этого вольнодумца, этого реформатора, этого нарушителя спокойствия.

И на дымящихся обломках партии дофина и «партии святых» сразу же возникла «партия побочных детей». Герцог Менский после своих военных неудач вел себя тихо. Он делал всем реверансы, расточал любезности и обещания самым незначительным придворным, был обходителен с офицерами и услужлив с членами парламента. Всегда скромный, незаметный, робкий, он тем не менее вырывал у короля одну милость за другой: орденскую ленту, звание пэра; стал главнокомандующим швейцарцами, артиллерией, пятью бригадами карабинеров с правом передачи этого звания детям; был назначен губернатором Лангедока и ему оказывались почести как принцу крови. Он жил при отце и своей бывшей гувернантке, развлекал их и был с ними ласков.

Забыв о прежних разочарованиях, Людовик XIV восхищался красотой молодого человека, его изяществом, его преданностью. Мадам де Ментенон всегда с волнением вспоминала, как она боролась за жизнь этого обреченного ребенка, те страшные ночи, когда она боялась потерять его навсегда, поездки к костоправам. Такая самоотверженность наделяет объект забот особыми правами.

Что же до миниатюрной и вздорной герцогини Менской, то она смогла убедить не только своего мужа, но и короля, что, если ей будут хоть в чем-нибудь перечить, она потеряет разум. Таким образом она получила полную независимость, которой пользовалась, чтобы вести образ жизни безумной актрисы. В прекрасном дворце в Сё, где герцогиня безраздельно и деспотично царствовала, представления драм и комедий прерывались лишь ради балов, фейерверков, концертов, поэтических турниров. Этот экстравагантный и дорогой образ жизни позволил принцессе собрать вокруг себя актеров, ученых, любителей развлечений, к которым понемногу присоединились финансисты, судьи, военные — целая толпа интриганов. Так была создана группа заговорщиков.

Грязная клевета, шепотом произносимая в Марли, в Сё отдавалась громом. Герцог Орлеанский хочет надеть корону на голову своей дочери, своей любовницы! Он хочет сам стать королем. Всем было хорошо известно, что он вызывал дух дьявола, а Гумберт унаследовал все секреты Вуазан[19]!

Новость эта с быстротой молнии облетела весь двор, весь Париж, провинции, самые глухие уголки, самые дальние монастыри, стала достоянием живущих в уединенных скитах отшельников, наконец, перешагнув границы Франции, разнеслась по всей Европе. Мадам де Ментенон была так предубеждена против сына Месье, так напугана скептицизмом и поведением Филиппа, что могла вполне искренне поверить, будто подобный нечестивец способен на любое преступление. Что же до короля, то он пребывал в мучительной неуверенности.

Двадцать второго февраля Филипп отвозил святую воду несчастному дофину и впервые услышал уличные оскорбления толпы. На следующий день ему пришлось сопровождать траурный кортеж, перевозивший два гроба из Версаля в базилику Сен-Дени, усыпальницу французских королей. Кортеж, выехавший из дворца в шесть часов вечера, добрался до ворот Парижа только к двум часам утра. Впереди шести траурных карет, каждая из которых была запряжена восьмеркой лошадей, ехали шестьдесят мушкетеров в сером, шестьдесят мушкетеров в черном, две роты жандармов и легкой кавалерии. Горящие факелы бросали зловещие отблески на их шпаги, плащи, доспехи, плюмажи. Рядами по три человека проходили королевские пажи. Герцог д’Омон нес корону дофина, маркиз де Данже — корону его супруги, маркиз де Сувре — орден Святого Духа. Четыре священника на лошадях поддерживали шнуры траурного балдахина.

Народ, молчаливый и сосредоточенный, сразу заволновался, когда показалась карета с гербом Орлеанского дома. На нее показывали пальцами, громко свистели, в толпе выкрикивали проклятия и оскорбления. Недалеко от Пале-Рояль обезумевшая толпа попыталась прорвать оцепление и растерзать дядю-отравителя. Лошади встали на дыбы, страшно закричали женщины. Если бы еще накануне не были предусмотрены строжайшие меры безопасности, принцу не удалось бы спастись.

Теперь Филипп мог не сомневаться, что французы считали его отравителем. Это было страшным ударом для человека, которого близкие не раз упрекали за излишнюю чувствительность. Абсурдность подобного обвинения только увеличивала его ужас. Герцог Орлеанский любил своих племянников и многого ждал от их восшествия на престол. Если бы он в самом деле вынашивал преступные замыслы, ему было бы гораздо выгоднее отделаться от недоброжелательного монарха.

Доведенный до крайности переполнявшими его возмущением и безысходностью, Филипп отправляется к королю и требует справедливости: он хочет, чтобы его немедленно заключили в Бастилию и держали там до открытого процесса, на котором будет доказана его невиновность. По счастью, у Людовика XIV хватило хладнокровия отказаться. По словам Мадам, «король говорил с Филиппом ласково и заверил его, что не прислушивается к сплетням». По словам Сен-Симона, «король был очень сдержан, серьезен и холоден». Но герцог Орлеанский настаивает, умоляет, чтобы если не он, то Гумберт был доставлен в государственную тюрьму и допрошен.

Относительно последней просьбы король уступает, но, узнав об этом, честный хирург Марешаль осмеливается в тот же вечер пожурить своего господина:

«Чего вы хотите, сир? Чтобы все узнали о позорных подозрениях против вашего ближайшего родственника? Зачем? Вы можете не обнаружить никаких доказательств и опозоритесь сами!»

Гумберту было приказано только никуда не отлучаться.

А через несколько дней два сына дофина заболели той же самой таинственной болезнью, что привело в отчаяние не только Версаль, но и весь Париж. Врачи не отходили от маленького герцога Бретанского, пускали ему кровь и давали рвотное до тех пор, пока 7 марта ребенок не умер.

Герцога Анжуйского, которому в ту пору было два года, ждала та же участь, если бы его гувернантка, мадам де Вантадур, не вырвала ребенка из когтей ученых мужей и не начала давать ему средство от яда, по счастью, несовместимое с другими медицинскими процедурами. Ребенок выздоровел, но был настолько слаб, что никто не сомневался: герцог Анжуйский скоро последует за своими родителями и братом.

Теперь уже злые языки не стеснялись: герцог Орлеанский хочет уничтожить всю королевскую семью, чтобы расчистить себе дорогу к трону! Мадам д’Юрсин из Мадрида подлила масла в огонь: она приказала арестовать в Пуату монаха, готовившего убийство короля Испании, и Филипп, по всей видимости, был виновен в этом новом злодеянии.