В келье воцарилось молчание. Только было слышно, как за стенами хижины воет ветер. Старец молился, перебирая самодельные четки. Послушник смотрел на него и с тяжелым сердцем ждал ответа.

Через несколько минут старый монах промолвил:

— Расскажи мне о женщине, которую ты любил в мирской жизни, до того как ушел в монастырь.

— Что… о чем ты говоришь? — спросил брат Иоаннис, ошеломленный.

— Расскажи мне о женщине, которую ты до сих пор желаешь в глубине души, женщине, чьи черты ты рисуешь в образе Девы Марии.

Старец говорил ласково, но твердо.

Послушник некоторое время молчал, а затем разрыдался.

Как юноша ни старался сдержать слезы, они хлынули ручьями. Рыдания сотрясали его тело, и несколько раз ему пришлось вытереть глаза рукавом. На ум не шло ни слова, ни мысли, только величайшая печаль переполняла его душу.

А затем перед его мысленным взором предстало лицо женщины. Лицо, которое он пытался навсегда забыть. Образ, который благодаря непрестанной молитве он считал вырванным из сердца.

После десяти долгих минут юноше удалось успокоиться, но душа его погрузилась в пучину отчаяния и печали. Все это время старец хранил молчание. Он нагнулся и взял ладонь послушника, и тот почувствовал тепло, исходящее от худой, загрубелой руки старика. Тепло проникло в его тело и наполнило сердце, дав юноше силы признаться:

— Ее зовут Елена.

Три долгих часа Джованни рассказывал старому монаху историю своей жизни. Несколько раз рыдания прерывали его печальную повесть. Старец все время молчал, он отпустил руку Джованни, но слушал с таким участием, что юноша находил в себе мужество продолжать рассказ.

Поведав о дуэли и приговоре, послушник добавил:

— И я отдал Елене ключ от маленького шкафчика, обременив ее поручением, которое сам не смог выполнить, предав доверие человека, которому стольким обязан!

Послушник глубоко вздохнул и продолжил:

— На другой день меня отправили на военную галеру, выходящую дозором в Средиземное море, и там приковали к скамье вместе с пятью другими гребцами. Нас было около двухсот человек, все осужденные преступники. Условия на судне были таковы, что даже самые закаленные не выдержали бы больше двух или трех лет. Должен признаться, батюшка, что я мечтал о смерти. Но провидение, должно быть, рассудило по-своему, так как случилось страшное несчастье, которое стало моим путем к спасению.

Я жил в аду страданий и отчаяния почти восемь месяцев, когда в ужасной битве турки потопили наш корабль. Вода заливала галеру со всех сторон, и мы, несчастные рабы, прикованные к скамьям, кричали, как животные под ножом, когда один из надсмотрщиков, благослови его Господь, сжалился над нами. Он начал отпирать замки наших цепей. Мое место было в первых рядах, и потому мне удалось спастись, прежде чем судно затонуло. Я прыгнул в море и с Божьей помощью сумел схватиться за обломок корабля. Много часов спустя меня выбросило на незнакомый берег, где я потерял сознание. Очнулся я уже в маленькой монастырской келье. Волны прибили обломок к острову Крит, и рыбаки, которые меня нашли, по кандалам на запястьях поняли, что я галерный раб. Вместо того чтобы отдать меня в руки венецианских властей острова, они доставили меня в православный монастырь. Монахи пожалели меня, а их настоятель объяснил, что население Крита настроено враждебно к венецианцам, исповедующим католическую веру. Он взял на себя смелость и оставил меня в обители.

Так как мне нельзя было выходить за пределы монастыря, большую часть времени я проводил в чтении и молитвах в маленькой часовне, посвященной Богородице. Я никогда не был ревностным христианином, и вера моя не отличалась совершенством. Но меня тронула старинная икона Девы Марии, которую я увидел в той часовне. Меня неудержимо тянуло к ней, и все больше часов я проводил, созерцая образ, созданный знаменитым русским иконописцем Андреем Рублевым. Однажды, когда я, погрузившись в печальные раздумья о своей прошлой жизни, смотрел на икону, я почувствовал, что она источает необыкновенную благодать. Дева Мария словно смотрела на меня и говорила: «Не печалься, я — твоя мать и люблю тебя, несмотря на твои грехи и преступление, которое ты совершил».

Голос Джованни дрогнул от переполнявших его эмоций, юноша замолчал, а потом снова продолжил:

— Отче, я разрыдался точно так, как сейчас. Ужаснулся своему греху и почувствовал беспредельную любовь к Матери Божьей. Долго я плакал один в тиши часовни, раскаиваясь в преступлении. Затем пришли монахи, на вечернюю службу. И в первый раз сердце мое открылось навстречу божественной литургии. Я ощущал безмерную радость. Когда вечерня закончилась, я пошел к игумену и поведал ему свою историю.

Он сурово осудил мои грехи, но нашел слова утешения и сочувствия для кающегося грешника. Следующие несколько недель я улучшал знание греческого языка, а настоятель учил меня основам православной веры. Затем, с его согласия, я решил принять православие. О, я испытал чудесные мгновения, чувствуя, как Божья благодать осеняет меня!

Старец ничего не ответил. Он слушал исповедь Джованни и тихо молился по четкам.

— Я не знал, что делать, — продолжил послушник. — С одной стороны, мне неудержимо хотелось назад в Венецию, чтобы вновь увидеть Елену, хотя я знал, что это чрезвычайно опасно. А с другой — я чувствовал потребность вернуться к своему наставнику и признаться ему, что не сумел выполнить его поручение. Но отец-настоятель разубедил меня, опасаясь, что я могу попасть в руки венецианцев, контролирующих Адриатику. Он также считал, что Елена исполнила мою последнюю просьбу. Надеюсь, он прав.

Однажды игумен подошел ко мне и сказал, что очень обеспокоен. Слишком много людей знало о моем пребывании в маленьком монастыре, и отец-настоятель боялся, что властям вскоре тоже станет об этом известно. Он предложил мне отправиться на гору Афон вместе с тремя другими братьями. Афон, как и остальная часть Греции, находился на территории Османской империи, и можно было не опасаться, что там меня схватят венецианцы. Я с радостью принял предложение, ибо чувствовал, что мне тесно в монастырских стенах.

Вот так я попал на Афон. Монахи, с которыми я путешествовал, отправились в монастырь Симона-Петра. Тамошний настоятель вошел в мое положение и разрешил пожить на странноприимном дворе, где останавливается множество паломников. Через несколько недель трех монахов посетил их соотечественник с Крита, художник Феофан, известный не только своим мастерством, но и набожностью. Он слышал обо мне и попросил разрешения встретиться со мной. Я рассказал ему, как икона Богоматери кисти Андрея Рублева обратила меня в православие и что мне нравится писать образа. К моему удивлению, художник предложил научить меня иконописи и даже показать, как пишутся иконы Богородицы в русском стиле. Я согласился с радостью и смирением. Семь месяцев я постигал у непревзойденного мастера умение изображать святые лики. Затем он покинул монастырь Симона-Петра и отправился в другой, где его попросили расписать церковь и трапезную. Я хотел было последовать за ним, но почувствовал непреодолимое желание остаться в обители Симона-Петра. Чем больше я делил тяготы монашеской жизни с братьями, тем сильнее мне хотелось стать одним из них. Я открыл свое сердце отцу-настоятелю, который поддержал мое стремление и разрешил стать послушником. В день праздника Благовещения я впервые облачился в монашеское одеяние. Каждый день я писал иконы, вместе с остальными монахами участвовал в службах и послушаниях.

Джованни замолчал, чтобы набрать воздуха в легкие, закрыл на несколько мгновений глаза и дрожащим от усталости и волнения голосом закончил свой рассказ:

— Последние три года я постоянно обращался к Господу, моля его о прощении, и писал иконы Божьей Матери. Я думал, что перевернул страницу моей прошлой жизни навсегда. Но когда настоятель сказал, что в моих иконах Богородицы слишком много «земного», мысль о том, что мне никогда больше не разрешат рисовать, так же мучительна для меня, как мысль о том, чтобы покинуть монастырь.