«Греб такое золото!» – подумал Пахом, почувствовал, что его забило, как от озноба. «Егор ходит злой. Выдали все чужим, а от своих таят».

Дуня выдоила вечером двух коров, умылась и переоделась.

Старуха цедила молоко.

– Барыня ты молодая, с осанкой! – сказала она невестке.

Арина вошла с другим подойником.

– Куда ты?

– Машину смотреть! – ласково ответила Дуняша.

– Что уж это! – вспыхнула Арина. – Что это за слова! Срам какой! Разве женское дело машины смотреть?

– А что мне? Что еще не сделано? И постель постелила в зимовье. Все чистое. Отдохну сегодня, как на свадьбе. Илье скажите, я живо…

– Куда это барыня-то вырядилась? – спросила через забор Агафья Барабанова, тащившая на вилах сено.

– Эй, барыня, дай сладкого! – закричали ребятишки, обступая Дуню.

– Ишь выступает! – встретила ее Татьяна.

У Дуни хорошие наряды лежат в сундуке. Она завела себе и шкафчик.

«Зачем тебе?» – удивлялся тогда Илья. Сама намыла она золота на речке, сама с Татьяной накупила, чего хотела. Но негде эти наряды носить.

Дуня пришла от Кузнецовых, скинула платок и, взглянувшись в зеркало, сказала:

– Дядя Силин не врет. Прииск нашел… И место красивое, цветочки там…

– Ты-то откуда знаешь? – спросила Арина.

– А вот знаю… Сама поеду туда… с Ильюшечкой.

– Ишь ты! – кисло поджала губы старуха.

– Само богатство идет к нам в руки!

Дуня охотно пошла бы мыть одна, с Татьяной под охраной Егора. «Но ведь баба. А детей куда? Даже и детей взяла бы. Таньку бы взяла».

Дуня умела мыть золото и умела продавать его, торговаться, знала, какое золото сколько стоит. Золотник равен на вес четырем игральным картам.

Илья сидел на лавке. Он отдыхал, сложив руки на брюхе и широко раскинув ноги в новых сапогах. Одну загнул под скамью, а другую выставил далеко вперед.

Утром Пахом встретил Тимоху и поклонился ему почтительно.

– Учуял! – пробормотал Силин.

– Прости, сосед! Мы по привычке, сами ничего не можем, а другим не верим. Мы ничего не знаем, а уж люди говорят… Знают где… Мол, Силин указал…

– Это мало важности, – ответил Тимоха. – Наше никуда не денется. Что вы за соседи, помочь не могли собрать… Сын грыжу себе нажил…

– А есть там золото?

– Там столько, что все с ума сойдут! Егор же говорил вам.

– Греб золото? Греб? – вдруг задрожав, как со страха, воскликнул Пахом и кинулся к Тимохе. Он готов был не то убить его, не то целовать в приливе чувства благодарности.

– Ты че это? Не кондрашка ли? Со мной беда, а с тобой смех, дай-ка я сведу тебя домой. Или, может, спрыснуть водой? Эй, Пахом! Че с тобой? Опамятуй! Верно говорят, что за свое готовы удавиться, а на чужое рады разориться!

Илья сел на табурет и опять ногу выставил. Дуня ухватила мокрый задник мазанного салом рыбацкого ичига, стянула его, содрала портянку. Илья запрятал босую ногу под табурет и выставил вперед обутую. Дуня сняла и второй ичиг, как мать ребенку, погрела ступни горячими руками, одну и другую, убрала ичиги, кинула мужу меховые чирики, налила в умывальник воды из котла, помыла руки. Муж помылся не торопясь.

Дуня подала горячие щи. После обеда Илья попросил горячего чаю с брусникой. Он пил жадно и все не мог согреться.

Такого с ним еще не бывало. Он налил себе из латки брусничного сока.

Мужики ловили сегодня для соседей, на юколу, отрабатывали свою долю. Илья не стал про это рассказывать, и так известно. Для себя ловишь, как хочется. Для чужого приходится стараться.

Соседи всегда помогали Бормотовым рыбачить и учили их. Теперь приходилось свою обязанность исполнить. Но, кажется, уже отловились, гольды повели домой целые караваны лодок. Им хватит на зиму и себе, и на корм упряжкам, и на вытопку жира.

– Я сегодня любовался, как они рыбачат, – заговорил Илья. – На нем кафтанчик из рыбьей кожи, и он стоит в лодке. Себя не жалеет, ветра не боится. Стоит крепко в сильную волну, а как плюхнется доска днища и так его обдаст. А он ни че!

Дуня засмеялась от счастья. Она любила, когда Илья что-нибудь рассказывал.

Ветер злой, не так силен, как холоден, и с дождем. А гольду хоть бы что. Илье не хотелось отстать, и он спорил с ними делом. Он сильнее. Он и одет теплей, но на этот раз озяб, еле терпел. Виду не подавал, чтобы они много про себя не думали. Илья, считавшийся хорошим охотником и умелым рыбаком, сегодня признал в душе, что с гольдами ему не тягаться.

У Дуни руки разъедены солью и в порезах. Все эти дни она обрабатывала добычу с девчонками. Расейские старушки с ворчней помогали потихоньку, рыбы они боятся. Аксинья говорит: «Такую разрезать силы нет, не женское дело, это не рыба, а свинья. К такой рыбе страшно подступить».

«Это не кит, а кета!» – отвечала Дуня.

«Все равно. Свиней резать – не женское дело!»

Дуня пластала смело, не хуже гольдок, работая сними вместе на артельном столе под навесом.

Уже пятьдесят бочек уложили. Пахом закрыл, забил, все теперь готово. Стоит рыба в сарае подле мешков с солью. Рыба ждет купца с пароходом. Придет – все заберет, расплатится. Пахом деньги поделит с гольдами. Выпьют по такому случаю рыбари.

Сегодня с утра Дуня стирала, руки ее больные отходили, смягчались в горячей воде.

Приехал гольд за солью. Пахом пошел с ним в амбар. Аксинья держала фонарь со свечой, а Пахом брал соль и сыпал в ведра.

Вернувшись, Аксинья увидела, что пьет Илья чай с соком из новой кружки. Дуня купила ее, видно, вчера на баркасе у торговца, который приехал брать рыбу у Кузнецовых и у Сашки-китайца. Была у Ильи старая чашка деревянная, все ели и пили из таких еще дома, на старых местах. С малолетства приучен Илья матерью. Ей казалось, что вместе с ее чашкой он как бы принимает и ее материнское благословение. А тут невестка становится поперек! И что ей не живется спокойно!

– Детушка… – приговаривала Аксинья, укладываясь подле захныкавшего внучонка, в то время как мать его Дуняша хлопотала около своего мужа.

Невестка, что бы ни увидела нового, все тащит с баркаса. «Видно, еще золото у нее припрятано, где-то держит его. Не у Татьяны ли?»

В избе на кухне горит лучина в поставце.

С другой рыбалки явилась целая артель: Тереха, двое парней и двое гольдов. Не переодеваясь, измученные рыбаки наскоро и жадно поели горячего, попили чая и повалились спать на лавках или прямо на полу, расстелив полушубки.

Дуня разобрала сырые сапоги и портянки, разложила и развесила сушить. Завтра еще рыбачить чуть свет пойдут далеко. Тереха помогает своим знакомым выставить сорок бочек. У Терехи свои друзья среди гольдов, свои расчеты, свой скупщик, еврей из Читы. До сих пор евреев мужики не видели.

Пахом не перечит брату. Завтра артель его пойдет на остров. Вода спала, коса выступила, и там лов хорош. А Пахом ловил возле дома, на Егоровой косе. Зачем далеко лезть?

Уральское год от года выставляет купцам все больше бочек. Теперь, уж наверное, четыреста бочек возьмут скупщики, и заготавливают их мужики, которые пятнадцать лет тому назад боялись воды, не могли взять весла в руки, не знали, как сладить плот, в лодке стоять не могли, валились с ног. И уже живя здесь, не знали, как ловить кету, как ее резать, солить. Некоторые еще и до сих пор боятся, бабы есть – не знают, как ее в руки взять, толстую рыбину, как ее резать, с которой стороны.

Купцы уверяют, что скоро через всю Сибирь пройдет железная дорога и тогда цена на кету подымется, ее повезут во все города Сибири. А пока везут лишь по воде, небольшая часть доходит до старой сибирской столицы – до Иркутска.

Егор хочет солить икру! Но чтобы красную икру солить, надо, говорят, какие-то грохота, пропускать ее как золото, промывать, мыть в тузлуке, а тузлук этот варить. Где же у нас котлы? Кто это сумеет? Егору теперь все промывка мерещится, он хочет икру мыть, как золото. Егор сегодня рыбу сдавал, а купцы те отвечали, что привезем и соль, и котлы, и научим варить, только бы сбыт был, куда продавать, а голодных, мол, на свете прибавляется. Пока нет дорог, а будут дороги, мол, все вы разбогатеете. Зачем вам пашни, кидайте их, целый год можно пьянствовать и гулять! Рыба прокормит. Шутки они шутят! Целый год пьянствовать, у них же спирт покупать!