Летом, если подают подводу – лодку для начальства, лучше Ильи гребца нет. «Конечно, жаль его отпустить из дома старикам!»

Дуня чувствует, что она, кажется, больше не любит мужнину родню. А перед замужеством, будучи Илюшкиной невестой, так старалась угодить им во всем.

Дети болели, а мать молила Бога: пусть лучше сама буду рябая! А вон дочь – с рябинами. А ведь Таньке жить надо жизнь. Кто ее возьмет рябую?

Отрада Дуни – подружка Татьяна, жена младшего брата Кузнецовых. Вместе росли в Тамбовке, вместе вышли замуж в Уральское, вместе тут батрачат. «Сойдемся – все забудем, опять как малые девчонки!»

Дуня знала с раннего детства, что придется ей идти замуж, в чужой дом, к чужим людям, в кабалу, в каторгу, на работу. Теперь отец и мать далеки.

– Смотри, какие цветочки, – опустилась Дуня на колени. Илья радостно улыбнулся. Ему и в голову не приходило, какие-то сейчас цветочки… Жена прикрепила ему голубые колокольчики под ремешок на новый картуз с лакированным козырьком. Илья повел коня в поводу.

– Давай такие же грабли купим! – сказала Дуня.

– Хм! Че это?

– Грабли купим!

– Зачем?

– Сегодня хорошо! – сказала Дуня. – Быстро мы с тобой построили бы дом свой. Все заведем… Пойдем на золотую падь. Таньку возьмем с собой… Намоем золота, ей приданое будет, все купим, и будет у нас дом свой и чистый! Отцу с матерью отработаем, отдарим, все им будет… Как Кузнецовы. У них и Егор и дети ходят золото моют.

Она обняла Илью, повисла на его шее.

По берегу катились с работы конные грабли. За ними валила целая толпа, бежали ребятишки, а посередине белел лен Васькиной головы.

Илья опять молчал. Он и сам думал, что хорошо бы убраться от стариков.

– Надо еще ремней нарезать, – сказал он, снимая узду за поскотиной и отпуская коня.

Дуня призадержалась. Ей нравились красные грабли, толпа и огромная релка, усеянная снопами, со снопами по гребню, на пологе голубого вечернего неба. Походило на картину.

Танька, нежно тыкавшаяся в подол лицом, стыдливая, застенчивая Танька, трогала мать ручонками. Хотелось жить и радоваться.

Еще было светло.

Илья ушел после ужина резать ремни из шкуры. Дуня побежала к нему через тихий пышный огород. Она увидела по лицу, как он обрадовался.

– Так пойдем мыть?

– Это все вранье, наверно, – ответил Илья. – Золота они нам не покажут. Да и нет там ничего.

– Нет, есть!

– Нету.

– Послушай меня вовремя, Илья, у тебя руки золотые… Пока не поздно…

Илья испуганно посмотрел на жену. Потом хмыкнул добродушно и вскинул голову.

Она опять заговорила, а он в знак согласия кивал, нажимая шилом на толстую кожу.

Как-то страшно было бы уйти с женой из дома. Илья привык во всем слушаться, работать на отца и на дядю и не представлял, как же они останутся.

Сам он жил в такой чистоте и в такой заботе, какая ему и не снилась прежде. Он помнил бедное, голодное детство, тяжелые первые годы, когда их семье пришлось тяжелей всех.

Все Бормотовы – честные работники, кроме работы, ничего не знали, жили как все, других не опережали и не обидели еще никого. Если отец и бил кого, то только своих.

«Но вот, к примеру, отец и дядя чего-то задумают, а меня нет! Или мать… А Дуняши нет!»

Илья даже не смог удержаться и ухмыльнулся.

Дуня встала и ушла, аккуратно притворив дверь. Она тихо прошла под окнами по огороду.

«Конечно, старики – дурные! – полагал Илья. – Мать часто ворчит, но что ее слушать!» Илье и самому надоела ругань и строгости. Но он, бывало, уедет ямщиком, а потом, сменившись, останется где-нибудь на почтовом станке. Соберутся товарищи, купят у китайца ханшина.

Пахом и Тереха не запрещали Илье гулять, даже словно бы довольные бывали, когда он возвращался нетрезвый. Только редко случалось это.

Илья полагал, что, конечно, жена права, со временем само как-нибудь, наверно, решится…

А хорошие ремни получились! Не хуже городских!

– Эй, Илья! – крикнул сын торговца Санка Барабанов. – Я гонца поймал!

– Гонца! – Илья вскочил как ошпаренный и выскочил наружу.

– Да, скоро кета пойдет.

– Я как раз управился. Невода свяжем?

– Свяжем, – расплылась широкая Санкина рожа.

Ночью звезды Оринку вышли в зенит. По всем признакам, кета на подходе. Но еще пройдет неделя, прежде чем начнется ход.

…К Уральскому подходил пароход. Сеял дождь. Увидя с палубы свою убранную пашню, Тимоха притих и почувствовал себя бесконечно бедным. Горькая доля снова ждала его, как будто он вернулся не в деревню на Амуре, а в старое село в Расее, где был крепостным.

Он вышел на берег, стараясь казаться пьяным, чтобы не так было стыдно. Встречала его вся деревня.

– Гляди-ка, ты на пароходе стал ездить! – сказал веселый и толстощекий Санка Барабанов.

– А что я, хуже тебя?

И этот пароход брал дрова.

– Зачем ты врешь? Когда ты успел? – спрашивал Пахом Бормотов.

– Я быстро прошел. Я же сноровку имею, по золоту опыт, и давно набил руку. Старание…

– Откуда же твое старание? – спросил Федор Барабанов.

– Я был на речке, где Егор мыл. Открыл речку другую, свой прииск, а потом спустился на Егорову речку. Меня на тех перекатах чуть не убило, как Егора… Трепало… Да… Мы с ним открыли…

– Верно, верно! Там другие речки тоже с содержанием! – подтвердил Егор.

«Зачем отец поддакивает?» – подумал Василий.

– Силин в городских сапогах приехал! – подсмеивались бабы.

Мужики плотно обступили Тимоху. Он хотел идти домой, но Илья удержал его.

– Нашел? Намыл?

Никто, кажется, не верил рассказам Силина.

Илья Бормотов насмешливо смотрел с высоты своего роста на вернувшегося соседа. Тимошке пришлось подбородок подымать.

Илья затрясся от смеха.

– Не веришь, спроси у Егора. Он там был! – сказал Тимоха. – На том же перекате, что и его, меня чуть не убило.

– Покажи хоть!

У Егора не решались так требовать, а к бедняку Тимохе чуть не лезли за пазуху.

– Показать! А ежели ничего у меня не осталось?

– Покажи! – попросил Пахом.

– Тимошка по приискам стал таскаться – врать стал, – отходя, говорили мужики.

«Чем бы доказать?» – думал Тимоха, сидя дома. Жена ни о чем не расспрашивала его. Она сказала, что парень заболел, не справился с хозяйством.

Сын не стал говорить с Тимохой, ушел спать.

– Ни одного самородка не осталось, как сон пронесся! – сказал Силин жене.

– Тебе, пьяному, померещилось, поди камней набрал…

Тимоха снял свой картуз.

– Что-то блестит… Гляди… Вот пыль золотая в картузе… Верно?

Вошел Егор.

– Тебя обчистили в Утесе?

– Обчистили! Я крепился, но змей ведь… А вот знак! Гляди, Егор, Никто мне не верит.

Тимоха и сам бы в таком случае не поверил. Мало что прогулял, он семью оставил без подмоги. Он чувствовал себя кругом виноватым.

– Слава Богу, что живой вернулся! – сказала Фекла. – Да вот я и детям говорю, слава Богу, отец живой… – повторила она, оборачиваясь в угол, где лежал ее старший разболевшийся сын.

– Никто мне не верит. Гляди, вот самородочек маленький, рубля на три… Эй, сынка! Иди посмотри… На три рубля есть! – сказал Силин. – Чем же я виноват? Людям нельзя было не потрафить, они меня приютили… Видишь вот, за подкладкой еще осталось.

– Что мы будем с тобой делать? – спросил Егор. – Видел ты?

– Все видел. Я, наверно, как кидал его в картуз – за подкладку попало… Но места я не выдал. Скажи Фекле, что я не вру. Еще пойдем туда.

– Это мы разведку ведем, – сказал Егор хозяйке.

Вскоре он ушел.

С печалью смотрел Тимоха на свой картуз на столе.

«Какое тебе было богатство и пронеслось! Пронеслось счастье! А много ли домой привез? На три рубля! Позор!»

Утром Пахом Бормотов получал на пароходе квитанцию за принятые дрова. У сходен он не утерпел и спросил знакомого матроса, где садился Силин.

– На Утесе.

Оказалось, что Тимоху провожали с бубнами и пляской. От жеребцовского дома и до самых сходен дорогу выстелили красным кумачом, и взошел Тимоха на судно в богатой рубахе и поддевке, но потом все прогулял. А вначале грозился, что может купить пароход.