– Э! Надо же этому твоему Семенову кость бросить: пусть грызет и наслаждается!

И через минуту добавил другим тоном:

– Да и неудобно, все-таки, знаешь ли… Везде этот идиотский культ Сталина, «отец народов» и прочая пошлость, а у нас… Еще подумают, чего доброго, будто мы отмежевываемся, будто мы…

Евлалия Григорьевна ничего не ответила, но ей стало неприятно, словно она (именно – она) сделала что-то нехорошее и нечестное. Она прошла к себе за ширму, но даже и там, не видя портрета, чувствовала, что он здесь есть и чем-то мешает ей.

Она все думала о том, следует ли ей брать ту работу, о которой писал Семенов? Она без тени сомнения угадывала, что никакой работы у него нет, что он только придумал что-то, нарочно придумал, чтобы помочь ей. Это не работа, это скрытая помощь, и больше ничего. Не думая, не рассуждая и не взвешивая, она отдавалась только своим ощущениям, а они приводили ее к решению, которое казалось ей несомненным: когда Семенов предложит ей работу, она очень деликатно откажется от нее.

– Вот так и сделаю… Именно вот так и сделаю! Она уложила Шурика спать, а сама села штопать чулки. Григорий Михайлович поморщился.

– И совсем напрасно это! – поджал он губы.

– Нужно же починить.

– Да, но не сегодня же! Ты словно нарочно. Придет нужный человек, и – такой пейзаж! Впрочем, он, вероятно, сегодня уж не придет: девятый час. А? Как тебе кажется?

– Не все ли равно?…

– Все равно, конечно, но…

Семенов все же пришел. И чуть только Григорий Михайлович услышал три звонка (он все время прислушивался), как тотчас же сорвался с места и, даже ударившись боком о край стола, почти бегом, на цыпочках, кинулся в переднюю. И через минуту Евлалия Григорьевна услышала его голос: он кого-то вел по темному коридору и не только предупредительно, но даже искательно говорил, противно слащаво и словно бы в чем-то извиняясь.

– Тут стулья навалены и… и корзины! Осторожнее, прошу вас: такая пыль, что… И лампочки в коридоре нет: чуть только мы, жильцы, купим, так сейчас же кто-то… присвоит. Хе-хе!

И Евлалия Григорьевна почти не узнала его голоса: какой-то льстивый тенорок, вместо самоуверенно модулирующего баритона. А его «хе-хе» совсем больно кольнуло ее.

Семенов вошел в комнату. Евлалия Григорьевна знала, что он сейчас войдет, но все же покраснела, а от этого и смутилась. Семенов подошел к ней и поздоровался со своим обычным видом: безо всякого признака приветливости, а спокойно и уверенно. Поздоровался и сел, не дожидаясь приглашения. «Ни за что не возьму эту работу!» – быстро подумала Евлалия Григорьевна.

Семенов огляделся. Он сразу заметил на стене портрет Сталина, которого раньше не было, и дернул бровями, но спросил о другом:

– Машинку получили?

– Да, спасибо! Но я…

– У меня тут работа есть! – не слушая ее, сказал Семенов. – Можете перепечатать? Листов четыреста, кажется, будет.

– Я… Но я, право…

– Она не к спеху, но будет лучше, если вы поторопитесь, потому что есть и другая. Работы вообще много, и оплачивается она хорошо. Там (он неясно кивнул головой куда-то в сторону), там денег много и жильничать не любят. Вот!

Он достал из портфеля толстую рукопись и положил перед собой.

«Надо отказаться, вот сейчас же надо отказаться!» – торопливо подумала Евлалия Григорьевна, но голос Семенова был тверд, и толстая рукопись смотрела уверенно. И голос и рукопись подавляли ее, и она слегка заметалась, но промолчала.

– В одном экземпляре и – вот как здесь! – сказал Семенов и положил ладонь на рукопись.

Он только положил, но Евлалии Григорьевне показалось, что он придавил эту горку бумаги, а вместе с тем придавил и ее саму: ее мысли и ее волю.

– Я у них аванс взял! – спокойно продолжал Семенов. – Может быть, понадобится вам? Двести рублей. А когда перепечатаете, тогда и полный расчет. Они по два рубля с листа платят.

Он достал из бумажника деньги, положил их на рукопись и присунул все это к Евлалии Григорьевне. А та, даже не пытаясь сопротивляться, опустила глаза: ей не хотелось только одного, чтобы Семенов подумал, будто она смотрит на деньги.

– За месяц справитесь? – деловито спросил Семенов.

–Я…

– Я через месяц пришлю к вам за нею! – отстраняя своим безапелляционным тоном всякие возражения, закончил Семенов. – За бумагу и за копирку представите особый счет. Так справитесь за месяц?

– Я… Я, вероятно, успею недели через три, но… – через силу выдавила из себя Евлалия Григорьевна. – Но я не знаю…

– Не обещай! – мягко и чуть ли даже не нежно остановил ее Григорий Михайлович. – Если бы ты целые дни была свободна, тогда, конечно, и через три недели ты смогла бы… Но ведь ты целые дни на службе сидишь… На работе то есть! – быстро поправился он. – Поэтому ты сможешь перепечатывать только по вечерам, и…

– Ах, да! – сообразил Семенов. – Это, конечно, так: заняты вы. Вот если бы… Впрочем, ладно: подумаю. Я ведь про что говорю? – обратился он к Евлалии Григорьевне. – Ведь чем скорее вы кончите, тем для вас же будет лучше, потому что работы там много, и вы здорово подработать сможете. Но если вам целые дни в вашем местпроме торчать, тогда, конечно… Впрочем, подумаю!

Григорий Михайлович сел наконец на стул и пригладил ладонями скатерть перед собой. Жест (ему казалось) был очень независимый. Семенов слегка повернулся к нему и быстро, бегло, мельком, но в то же время очень пристально взглянул на него и тотчас же сдвинул брови, что-то припоминая или что-то соображая. Потом глянул еще раз и, вероятно, что-то припомнил, потому что усмехнулся особенно, понимающе, словно говорил себе «Ага! Вот оно что!»

– Работаете где-нибудь? – не совсем приветливо спросил он.

– Я? Нет! – немного неуверенно ответил Григорий Михайлович, спокойно не замечая этой неприветливости. – Я сейчас не работаю, потому что…

Он немного замялся, подыскивая причину.

– Надо ведь, знаете, чтобы кто-нибудь в доме оставался! – пояснил он. – Хозяйство, хоть и небольшое оно у нас, но все-таки… Ну и ребенка не на кого оставить.

– Ладно! Вам виднее! – совершенно безразлично отвернулся от него Семенов. – А это, – спросил он Евлалию Григорьевну, показывая головой на портрет Сталина, – а это у вас что же? Новость?

– Нет, почему же новость? – не давая дочери ответить, весь заколыхался Григорий Михайлович. – Он постоянно здесь висит у нас, но… но…

И, не найдя подходящего «но», повернулся к дочери:

– Ты, может быть, угостила бы нас чаем! Евлалия Григорьевна рванулась было, но Семенов остановил ее, и опять же по-своему: твердо и непререкаемо.

– Нет, не надо чаю! – сказал он. – Я сейчас пойду.

– Ну, что так! Посидите! – приветливо запротестовал Григорий Михайлович, поглядывая на дочь и досадуя на то, что та все время молчит. «Не умеет она! Совсем не умеет!» Готов он был даже подтолкнуть ее.

– Времени нет! – хмуро ответил Семенов, посмотрел на часы и тотчас же поднялся со стула.

Григорий Михайлович, проводив его в переднюю, вернулся очень быстрыми шагами.

– Но это же прекрасно! Это же прекрасно! – восхищенным тоном сказал он, опять перейдя на свой «дворянский» баритон. – Тут, стало быть, рублей на восемьсот выходит! – совсем радостно показал он на рукопись. – И ты, конечно, постарайся перепечатать это недели в две, потому что он и еще работу даст. Это чудесно! Это прямо-таки чудесно! А? Разве не чудесно?

Евлалия Григорьевна почти не слышала его. Она сидела, уронив руки на колени, и все старалась понять: как это вышло, что она не сказала ни одного слова отказа, а согласилась взять работу? Ведь она же не хотела брать ее. Почему же так вышло?

Ефрем Игнатьевич Любкин был назначен начальником Областного управления НКВД недавно: месяца два тому назад. В управлении говорили, что он получил какие-то особые и чрезвычайные полномочия от самого Ежова, что у него есть в Политбюро «сильная рука», что его назначили в управление со специальной целью «подтянуть» и что он после того получит новое, очень высокое и ответственное, назначение «по иностранной линии».