— Вот здесь, — девчушка, сделав книксен, откинула лоскутную занавеску, от движения воздуха по полу побежали проворные, как мыши, комочки из обрывков ниток и обрезков ткани.

Комната была крохотная и темная, потому что окно заслоняла голова картонной танцовщицы. Посредине стояла кровать, единственная мебель, заменяющая и стулья, и стол. У стены на жестяном сундуке стояла фотография — Кришан на мотоцикле, за плечами, развеваются крылья, позади — облака; правее и левее, полукругом, располагались другие фотографии, поменьше, полусвернувшиеся, вставленные в надрезанные ножом дощечки, как бы младшие божки в поклоне перед наиглавнейшим божеством. В мисочке с водой лежал обрезанный под самый венчик георгин, пламенеющий, как жертвенный каганец, в узкой полоске солнечного света.

Старуха-индийка в застиранном выцветшем сари, когда-то голубом, а теперь сером, как дым от соломы, стоя на коленях, пекла оладьи на высоком медном примусе, злобно шипел венчик лилового пламени. В комнате стоял тяжелый запах кипящего пальмового масла. — Намасте-джи, — поклонилась старуха, отставив на пол кружку с жидким тестом. — Она не спит. Она его призывает. Дурга, Дурга, — пропела индийка, растягивая гласные.

Та навзничь лежала на кровати, положив на грудь забинтованные по локоть руки, из-под короткого кафтанчика видна была гладкая смуглая кожа обнаженного живота. Розовые ожоги были прикрыты марлей, пропитанной жиром, по марле оживленно бегали мухи. Иштван наклонился, заглянул в мутные от боли черные глаза и почуял отвратительный, знакомый с военных лет, запах паленых волос, невидимых под шалью, которой была завязана голова лежащей.

— Дурга, господа пришли тебе помочь. Это друзья Кришана, — при звуке этого имени Дурга шевельнулась, взгляд ее стал чуть осмысленнее.

— Ах, сааб, — медленно повернула она голову. — Он говорил, вы добрый.

— Скажи, что тебе нужно.

— Ничего. Мне ничего не нужно.

— Что собираешься делать? — Иштван смотрел на ее вздернутую пухлую верхнюю губу, придававшую взрослой женщине выражение капризного ребенка, и различил белесые пузырьки ожогов. Эта женщина бросилась в пылающий костер, зарылась руками в угли, целовала пламя, служители еле вытащили ее оттуда. Иштвану чудилось, что он слышит, как шкворчит живое тело и скачут язычки огня в волосах, ему было бесконечно жаль ее.

— Останусь здесь, — поникшим голосом ответила Дурга. — В деревню не вернусь.

— Тут она останется, — одобрительно поддакнула старуха, выливая тесто на шипящую сковороду. — У нее денег нет, все ушло на мотоцикл. И еще не вся рассрочка выплачена.

— А как со страховкой?

— Бумага есть, а годящая ли, я не разберу, это сикхи должны знать, хозяева цирка… А они выкладывать деньги не торопятся, — видно было, что старуха прекрасно разбиралась в делах Кришана. — Не с чем Дурге в деревню возвращаться. Тут один молодой джентльмен обещал устроить ее в дом с танцовщицами. Дурга поет, как дрозд.

— А ожоги? — спросила Маргит.

— Затянутся, главное дело, лицо у нее чистое осталось, как у младенчика, — расчувствовалась старуха. — Она там будет из первейших, люди Кришана долго не забудут… Сати, сати, — она уважительно причмокнула. — Мало кто из женщин способен на такую любовь, чтоб за мужем да в огонь. Истинная страсть мужчинам мила.

— Я правильно поняла? — ужаснулась Маргит и, когда Иштван кивнул, вполголоса сказала: — Чудовищно. Как они могут говорить об этом, словно ни в чем не бывало, толкать ее в… Это хуже самоубийства.

— Она вдова. По древнему обычаю, она тоже мертва. По крайней мере, ее сердце — подтвердил Иштван зловещее предначертание.

— Дурга, — подошел к кровати Михай — Почему Кришан погиб?

— Он злился, как всегда перед выходом. Накричал на меня, что я плохо готовлю, я, правда, плохо готовлю, он швырнул в меня чапати, которые я принесла. А мальчишки уже собрались, они помогали ему, ему нравилось, как они кричат и веселятся, как они его провожают. Он вспомнил, что в баке мало бензина, и пошел за канистрой. Еще крышку с бака снял. Мальчишки туда заглядывали. Младше тебя. С леденцами на палочках. Они смеялись, и я смеялась. Один уговаривал другого сунуть леденец в бак и померить, сколько там бензина. И хохотал, что младший послушался и теперь будет лизать бензин. Потом Кришан их отогнал, хотя детей он любил, очень хотел, чтобы у него были дети. Долил бензин и сказал мне: «Пора кончать с этим делом». И положил мне руку на… вот сюда, — она подняла перевязанную руку и показала себе на плечо. — Мальчики уже вели мотоцикл, и потом задернули занавес. Я всегда слушала, как грохочет машина, и понимала ее голос, знала, когда она поднимается по стенкам вверх и когда идет на спуск. Я ждала, я не дышала, я молилась, чтобы все обошлось. И вдруг мотор остановился. Я не слышала, как он упал, раздался рев, но другой, рев зверя, который пожрал его. А я сделалась такая слабая, сделалась совсем без сил, будто вся кровь из меня ушла в землю, — рассказывала Дурга медленным певучим голосом.

«Это же баллада, баллада о смерти», — подумал Иштван и тут же устыдился, что в такую минуту способен помнить об искусстве.

— И первой раздвинула занавес она, одетая в белое сари. Потом выбежала толпа мальчишек и вышли люди, которые его несли. Но я уже знала, что он погиб, потому что она шла впереди носилок.

— Дурга все время видела ее, — пояснила старуха, сняла сковородку с огня и проговорила что-то по-своему, как они поняли, предлагая Дурге поесть… Та отрицательно повела забинтованной рукой, и старуха принялась жевать тяжелое, непропеченное тесто, полив оладьи тростниковой патокой.

— Значит, — и Дурга ее видела, — зачарованно прошептал Михай.

— Кого? — спросила Маргит.

— Сестру свою покойную, — ответила старуха, выворачивая голову набок движением кошки, отгрызающей голову рыбе, и причмокнула, облизывая кончики пальцев и ладонь, куда пролились липкие сладкие капли. — Она пришла за ним.

Упрекая себя за бесчеловечное любопытство, схожее с тем, с каким хирург зондирует рану, Иштван со странным упоением внимал этому двуголосию, идущему под аккомпанемент переменчивого бренчанья швейных машин в соседней комнате, ударов молота во дворе о сталь, поющую треснутым колоколом, стрекота велосипедов внизу, — всех этих звуков, мешавшихся с печальным, молящим, безнадежным клекотом продавцов, сидящих на корточках вдоль поребрика. Он насыщался этим страданием, словно пищей, от которой зачнутся стихи, строфы об индийской вдове. И пришла мысль, что он оказался тут не случайно, что некая высшая сила, ведающая каждый шаг, повелела ему отсечь даже тень сочувствия, но вбирать и запомнить, дабы увековечились судьба погибшего и эта молодая женщина, что вот-вот исчезнет в кишащем муравейнике Индии. От силы неделя, и Дурга, нынче идущая стезей утраты, без следа растворится в шелесте шелковых сари, в гнусавом пении патефонов и лопотании бубна.

— Они положили его, сняли кожаный костюм, начальник тут же свернул костюм и спрятал под мышку. А мне так хотелось, чтобы его сожгли в этом костюме. Он так нравился Кришану, — негромко вспоминала Дурга. — Мотоцикл забрали полицейские, я увидела только, что он погнулся, и у меня от этого заболели кости, как сломанные. А Кришан лежал, повернутый головой ко мне, он смотрел на меня, я стала поправлять ему голову и тогда нащупала, что у него вот тут, — она указала перевязанными пальцами себе на темя, — все совсем мягкое. И тут у него из ноздри выкатились капельки крови, — вспоминала она каждую подробность беды. — А людей вокруг становилось все больше и больше, чьи-то колени толкали меня в спину. Кто стоял рядом, молчали, кто был сзади, те с криком проталкивались вперед. А увидев, что случилось, замолкали, как я.

Бренчали швейные машины, грохотал молот, посвистывали удивленные дрозды. Старуха покончила с едой и теперь, обернувшись к ним, бесцеремонно разглядывала Маргит, ее рыжие волосы и белую пластиковую сумку.

— Не остались ли после Кришана какие-нибудь бумаги? — не отступался Тереи. — Он тебе не говорил, как называется деревня, где произошел несчастный случай с коровой?