За окном появились фигуры с плоскими корзинами на головах, окликнули гортанными голосами. Дэниэл с довольной улыбкой, от которой у него на щеках появились хорошенькие ямочки, ответил им что-то по-своему и объявил:

— Морскую звезду принесли. Я заказал для сааба у рыбаков морскую звезду, велел отобрать покрупней, я умею их засушивать так, чтобы сохранился цвет. Сааб укрепит ее на радиаторе, так все англичане делают, когда уезжают отсюда.

С веранды, перегнувшись через перильца, можно было заглянуть в корзины. Прикрытые водорослями, там перебирали конечностями связанные лыком полуметровые крабы, раздувались, как живые кошели, желтоватые осьминоги, клубились их щупальцы, полуживотные, полурастительные, похожие на листья агавы. Иногда из-под зелени поблескивал выкаченный, лишенный век, вызывающий омерзение глаз.

— Они просят, пусть сааб купит лангуст, У нас на кухне их можно приготовить. Только что пойманных, живых.

Дэниэл осторожно брал лангуст в руки, поднимал, показывал, как они дергают бронированными хвостами.

— Это недорого, сааб, очень вкусное блюдо.

Женщины стояли, не шевелясь, они не могли даже глаз приподнять. Доверялись посреднику. Солнечный свет падал на плоские корзины, капли воды вспыхивали радужными искрами на чешуе рыб и панцирях крабов, посверкивая, падали женщинам на обнаженные груди, высосанные пустые мешочки, висящие из-под кое-как накинутых сари.

— Надеюсь, не заставишь меня есть эту гадость, — отшатнулась Маргит. — Особенно после того, что мы видели на берегу.

Вскинув головы, они посмотрели туда, на широкие пляжи. Из-за дюн поднималась струя дыма, там сжигали останки утопленника.

Какой-то высокий мужчина в белом стоял, охраняя невидимый костер.

Плыла жалобная песенка свистульки.

— Садху просит прощения у моря, — тягуче сказал Дэниэл и как ни в чем не бывало пустился копаться в водорослях, выискивая лангуст и собирая их в пучок за длинные усы.

В тишине слышался шелест панцирей, гневный шорох хвостов. Море шумело не так мощно, словно отдалилось от берега.

Нежно пожимая ладони Маргит, он пробормотал.

— Желаю тебе встретить будущее Рождество дома в Австралии.

— Пожелай мне оказаться там гораздо раньше, — поспешно поправила она. — И вместе с тобой… Повтори, ну, повтори, прошу тебя, потому что это очень важно.

В белом платье с глубоким вырезом, с ожерельем из угловатых бирюзинок в тон цвету глаз, она показалась ему неотразимо прекрасной, отливающие медью на живом трепетном свету свеч волосы чуть затеняли лоб. С плеч свисал легкий, прохваченный золотыми нитями шарф.

— Мечтаю об этом, ты же понимаешь, — пробормотал он, не отрывая взгляда от ее холодных глаз, сейчас лучащихся искорками радости.

— Все равно повтори, — не отступилась она, клонясь к нему, словно влекомая неотвратимой силой.

— Вместе с тобой. Вместе с тобой.

На серебряном подносе стояла тарелка с остатками скорлупы одной и красным панцирем другой лангусты, от ее длинных усов на белую скатерть ложилась подвижная тень, тщательно подогнутые кораллоподобные лапки уходили под листики салатной капусты. Пласт индюшачьей грудки и сладко-жгучую начинку с мелко нарубленным ананасом, пахнущую толченым мускателем, они съели, запивая охлажденным вином.

По дальнему краю подернутого мерцающей фосфоресценцией моря скользил ряд золотых точек, южным курсом шло пассажирское судно. Шло туда, куда она стремилась душой. Они молча провожали его глазами, пока огни не растаяли в темноте.

— Все отдал бы, чтобы ты была счастлива.

— Значит, буду. Ты хорошо понимаешь, что это зависит от тебя.

Под крыльями пальмы развеселившиеся англичанки подняли рюмки и, на время забыв о предупредительно склонившихся над ними с холодной готовностью индийцах в белых смокингах, наперебой воскликнули, обращаясь к Маргит:

— Merry Christmas!^[26]

Маргит и Иштван приподняли рюмки. В темноте, за окнами, выходящими на бухту, светло и дробно зазвенел малый церковный колокол. И словно по его велению, на ступенях, ведущих на террасу, появился Дэниэл. Маргит одобрительно кивнула, увидя, что он при новом галстуке, подаренном Иштваном.

— Тебе и впрямь охота? — в последний раз уперся Иштван. — По-моему, гораздо приятней пройтись по пляжу куда глаза глядят.

— Ни в коем случае, — с отвращением передернула она плечами. — Посмотрим, что за часовня, как они там молятся.

Они спустились с сияющей гостиничной веранды, а ночь словно стала светлее, песок светился, от дюн веяло теплом. Над пучками сухой травы вились светлячки. Малый колокол все звенел за пальмовой рощей, поторапливал.

— Я предупредил священника, что вы придете, — похвастал Дэниэл. — Он очень обрадовался. Пожалуйста, вот сюда, не споткнитесь. Осторожнее, тропинка петляет.

В просветах между клонящимися стволами кокосовых пальм густо роились звезды, крупные, беспокойно лучащиеся, и мелкие, едва различимые во мраке.

А вот и прихожане, женщины и дети, их силуэты бесшумно плыли среди деревьев, только висящий на запястье очень темной руки фонарик освещает цветное пятно праздничного сари. Огоньков все больше, они сходятся, соединяются с мирным заревом, льющимся из открытых дверей часовни.

— Даже не верилось, что придете, — раздался дружелюбный голос, от стены отделилась высокая фигура. Иштван почувствовал теплое шершавое рукопожатие, это была рука труженика, привычная к топорищу и черенку лопаты. — Сюда из приезжих мало кто заглядывает, они предпочитают пляж.

Стоя у калитки церковного дворика, на теплом свету от мигающих свеч они разглядели пышную седую бороду, настойчивый взгляд из-под кустистых бровей. Монах был в полотняном облачении оранжевого цвета, по такому цвету одежды отличают буддийских бонз, обут в сандалии на босу ногу.

— Вы из Англии?

— Нет. Мадам — австралийка, а я из Венгрии.

Монах ухватился за руку Иштвана, словно боясь, что тот вырвется и убежит.

— Боже мой, вот так подарок, — захлебнулся он от восторга и вдруг торопливо заговорил по-венгерски — Я тоже венгр, я из Колошвара. Салезианец. Здесь безвыездно с тысяча девятьсот двенадцатого года.

— Тогда венгры еще не были свободны.

— Венгры всегда были и будут свободны. Только высшая власть в государстве… Вы эмигрант?

— Нет. Я из Будапешта.

Монах жадно заглянул в лицо Иштвану.

— И можете туда вернуться?

— А вы разве не можете, святой отец?

— Как повелят отцы-настоятели. А они привыкли, что я здесь, и я сам смирился с этим. Вот уж не думал, не гадал, что Господь пошлет мне такую радость на Рождество. Могу поговорить на родном языке. Я здесь нескольких мальчиков учил, они запоминают слова, как магнитофонная лента, но ведь они не венгры. Все равно что попугая учить.

— Мы вас не слишком задерживаем?

— Нет. Сейчас служит отец Томас Мария де Рибейра, он индус из Гоа. Моя очередь позже, когда вернутся с моря рыбаки.

— На каком языке говорите? — подошла поближе Маргит, о которой они почти забыли. — Вы венгр?

— Да.

— То-то ты обрадовался.

— Не ревнуй. А у вас есть связь с нашим посольством?

— Нет. Давным-давно прислали письмо, предложили зарегистрироваться, да я так и не собрался, а письмо куда-то задевал.

— А паспорт?

— Меня здесь все знают. Документов никто не спрашивает. Выезжать отсюда никуда не собираюсь. А в последний путь паспорт не потребуется, Господи, какое счастье — говорить по-венгерски. Вы супруги?

— Нет.

— Но поскольку вы сюда пришли, вы, надеюсь, католик? — встревожился священник, забрал в кулак бороду.

— Да.

— Может быть, хотите отобедать?

— Мы только что из-за стола. Ни в коем случае нельзя. Как-нибудь в другой раз.

Некоторое время царило молчание, монах словно устыдился собственной назойливости.

— Простите, пожалуйста. Уж так захотелось выслушать исповедь на родном языке. Здесь, в Индии, благословить земляка — это же просто счастье. Истинно знамение божье, ни с того ни с сего так не бывает. Маргит, опершись о калитку, осматривала, что там внутри храма. Теплый блик падал на ее порозовевшие щеки, играл на волосах. Из церкви плыли певучие голоса, подхватывающие литанию, и пряный запах жаркой толпы.