— Чего ради ты к ним пристала? — напустился Иштван на эти дружественные поползновения. — Потом от них не отвяжешься. Ешь.

— Несчастненькие они какие-то.

— Ничего себе несчастненькие, у них счет в банке, разъезжают, делают, что хотят.

— Слишком поздно, все пришло слишком поздно: богатство, возможность повидать мир, даже яства на столе. У них уже нелады с пищеварением, я слышала, как они просили рисовый отвар. Но все еще надеются сыскать щелочку, удрать из своего возраста, их мучит старость, они не хотят ей покоряться. Ужасное зрелище.

— Да они просто жалки в этих девчачьих платьицах, губы размалеваны, жемчуг на индюшачьих шеях. Так и бегают глазами за каждым индусом. Неужели не видят себя в зеркале?

Они направились к своему голубенькому домику.

— Как они ужасно обездолены, — убежденно сказала Маргит. — Они потеряли веру в любовь, даже если когда-то и любили. Они теперь верят только в деньги.

— С души воротит, — с презрением пнул он пустой кокосовый орех, тот покатился прочь, похожий на череп обезьяны. — Они платят за любовь.

Легко ступая по утоптанной тропинке, припорошенной язычками искрящегося песка, Маргит помолчала, потом укоризненно качнула головой и тихо-тихо, словно самой себе, сказала:

— Каждому так или иначе приходится платить за любовь… Мне тоже.

Он резко обернулся, взял ее за плечи, заглянул в глубину светлых глаз, где искрились блики погожего дня.

— Неужто тебе со мной настолько плохо?

— Нет. Ты же прекрасно знаешь, — вдумчиво ответила она. — Я всем сердцем хочу только одного: чтобы у нас под ногами был уже австралийский берег, чтобы эта погоня за двумя зайцами наконец кончилась.

Они остановились на самом солнцепеке, теплый ветер трепал юбку Маргит, колыхались пригнувшиеся перистые пальмы. Он чуял биение ее крови, запах кожи и неспешный, ненавистный своей невозмутимостью шум и рокот океана.

— Маргит, но ты, же умница.

Она скорбно глянула в его темные глаза, такие честные и беззащитные, на густые брови, обожженный солнцем лоб, на волосы, которыми играл ветер.

— Умница? — призадумалась она. — Неужели, по-твоему, это значит, что я ничего не переживаю? Если кто-то тонет, он зовет на помощь, барахтается, даже когда уходит под воду, видно, как его руки хватают воздух. Знаю, ты бросился бы на помощь, Иштван. К любому, кто бы он ни был. А вот меня ты не замечаешь… Ем, пью, загораю на пляже, сплю с тобой, но я же тону. Да пойми же ты, Иштван, я тону!

Он молчал. Потупил взгляд, их слившиеся тени смотрелись одним пятном у самых ног на белом песке.

— Я понимаю.

— Нет. Уж от этого-то избавь меня, пожалуйста. Если бы ты понимал, то избавил бы меня от сомнений. Ведь это я тебя сюда затащила, на самый кончик Индии. Затащить дальше сил у меня нет. Едем в Коломбо. Остался один шаг. Решись.

Он посмотрел на нее с бесконечной нежностью.

— Так вот почему ты льнула к тем англичанкам, они летят в Коломбо, — ласково провел он ладонями по ее плечам и тихо сказал: — Не мучь ты себя, я еду с тобой.

Вокруг сияло солнце, но в ее зрачках затаилась грусть.

— Не смей так говорить. Ты же понимаешь, что это неправда. Ведь я плачу за тебя собой. Ты твердишь: «Ты добрая, ты умная, ты любишь меня», а потом твои слова обращаются против меня же. Ты надеешься, что я откажусь от тебя сама, потому что у тебя смелости не хватает. Из-за твоих выдуманных резонов, за которыми я знаю что кроется: Илона, мальчики… Сию минуту я их заслоняю, потому что я поблизости.

— Да пойми же ты…

— Я понимаю больше, чем ты думаешь, — стряхнула она с плеч его ладони. — Как раз поэтому мне так тяжело.

— Но я же с тобой, — крикнул он, бессильно сжимая кулаки.

— Ты полагаешь, для приговоренного отсрочка казни — такое уж большое счастье? — вполголоса сказала она, отвернувшись к морю, которое неутомимо накатывалось на белые пляжи.

Он привлек ее, сопротивляющуюся, одеревеневшую, стал целовать в висок, она постепенно поддавалась, наконец, оттаяла, сгорбилась и позволила вести себя дальше. Он чувствовал, что она вся дрожит, губы у нее были горячие и сухие. «Солнце, — подумал он. — Мы слишком долго лежали на солнце». Ему показалось, что у Маргит поднялась температура.

Примолкшие, помирившиеся, плечом к плечу шли они к своему голубенькому обиталищу. Через открытые двери оттуда доносился медленный стук пишущей машинки. Они приостановились, заговорщически улыбнулись. Сосредоточенный, увлеченный, потряхивая головой, печатал на машинке двумя пальцами их слуга. Сквозняк слегка раскачивал белый гриб подвязанной москитной сетки. Однако Дэниэл был настороже, вовремя оглянулся и испуганно отскочил от машинки.

— Очень прошу, извините меня, — сжался он в комочек, как нашкодившая собака, ждущая порки.

— Что пишешь? — заглянул через его плечо Иштван, но подросток мигом выхватил из машинки листок с текстом.

— Ничего. Честное слово, ничего такого.

— Покажи-ка.

Это оказалось что-то вроде песни, писано было по-английски, неуклюже, но свежо и с чувством. О Вифлеемской звезде, которая отражается в глазу вола и серебрит гривку осла, их теплое дыхание смешивается, грея голенькие беспомощные ножки младенца. Животные сочувствуют ему, потому что знают мир, эти каменистые дороги, долгие скитания, пыль, жару, удары, сыплющиеся на спину, свистящий бич и непосильный груз, они провидят конец пути, когда запекшихся губ не освежит даже губка с иссопом. Пара животных жалеет новорожденного, который вознамерится завоевать мир любовью.

— Хорошо, а что дальше? — спросил никак не ожидавший этого Иштван.

— Дальше поздравление. С веселым Рождеством, — конфузливо сказал Дэниэл. — Я собирался положить на стол вместе с подарком для мемсааб. Я хотел сделать сюрприз.

Он вынул из-за пазухи длинную нитку мелких посверкивающих перламутром ракушек, старательно подобранных и отшлифованных. Опустил нитку на протянутую ладонь Маргит. Ожерелье еще хранило тепло его тела.

— Кто тебя научил этой песне?

— Никто, сааб, это я сам сочинил. Извините, что трогал машинку, я думал, так будет шикарней.

В его кротких глазах светилось сознание провинности, длинные темные пальцы умоляюще сплелись.

— Я хотел приготовить подарок заранее, потому что вы ведь мне тоже что-нибудь подарите, — объяснил он с непосредственностью ребенка.

Тереи стало стыдно, он о подарке даже не подумал.

— А чего бы тебе хотелось? Подарка или денег, за которые можно купить, что захочется?

Дэниэл вскинул красивую голову, вид у него стал озадаченный. Маргит тряхнула горстью, полной нанизанных на нитку ракушек, они зашуршали, чуть брякнули. За окном шумело море, белые барашки на волнах катились к берегу, разбивались на скрытом от взора пляже.

Тревожно расплывались на ветру очертания дюн. Время от времени в комнате слышался шорох пальмовых листьев, резкий звук, будто рвут тонкую клеенку.

— Конечно, Дэниэлу хочется и того, и другого, — избавила мальчика от затруднения Маргит. — Подари ему галстук, тот, цвета манго. И деньги, о которых говорил.

— А вы пойдете в церковь? В полночь будет рождественская служба. Придет много рыбаков. И будет вертеп, там все фигурки ходячие, мальчики целый год трудились.

— Сходим, хорошо? — попросила Маргит. — Все равно заняться нечем… А тебе уже поперек горла это одиночество вдвоем.

— Там видно будет, — словно обложенный зверь, защищаясь, подобрался Иштван. «Ведь совсем из головы вон. Неужели это робкое приглашение от Того, кого теснил из помысла, гнал прочь с солнечного пляжа, приговаривая к заключению в часовне, как обременительный багаж оставляют в камере хранения?» — А где это? — враждебно спросил он.

— Недалеко, за деревней, в пальмовой роще. И священник из Европы, настоящий монах, с бородой.

— Из какой страны?

Длинные ресницы Дэниэла беспомощно затрепетали, он развел руками.

— Не знаю. Из белых людей. Маргит примирительно сказала:

— Вот сходим и сами увидим.