— Вот, опять Ведмедь из тайги вылез, — говорили о нем. — Рухляди, сказывают, ворох приволок. Удачливый, заешь его мухи…

Охотник останавливался у Степана Дорофеевича. После бегства Никиты в тайгу, счастье опять отвернулось от Ваганова. Суеверный старатель окончательно уверовал в то, что племянник принес ему удачу, а ушел он, ушло и счастье. Степан Дорофеевич бросил старательство, жалуясь на слабое здоровье, и жил на те сбережения, что припрятал на черный день. Дети в семье подрастали. Двух старших сыновей — Семена и Порфирия — Ваганов отправил в Златогорск учиться. Окончив два класса, Семен, не спросив родителя, пошел работать на завод, а Порфирий после гимназии уехал в Москву продолжать образование.

С годами Феня из угловатого подростка превратилась в красивую девушку. Вместе с другими поселковыми ребятами ссыльный Дунаев научил ее читать, писать и считать, а потом стал давать кое-какие из своих книг. Тихая, задумчивая, не по летам серьезная, Феня не ходила на вечеринки, забыла дорогу в церковь, чем особенно был недоволен Степан Дорофеевич. Потихоньку он ругал «политического» за то, что тог сбил с пути его дочь. Не раз старики Вагановы заговаривали о том, что пора бы Фене и свою жизнь устраивать, но девушка отвечала отказом. Повздыхают Степан с Глашей, обидно им, что дочь упрямится, но мирились, думали: не пробил еще ее час.

За последние годы Глаша сильно состарилась, располнела, ходила тяжело — отекали ноги. В иной день не могла подняться с постели, но за хозяйством по-прежнему следила, и везде у нее был образцовый порядок. Поддался годам и Степан Дорофеевич. Без батожка не выходил из дому. Любил Ваганов попариться в бане, а потом сесть за стол с кипящим самоваром и без конца пить чай, утирая красное вспотевшее лицо полотенцем. Зимой старик забирался на жарко вытопленную русскую печь, туда же залезали и соседские ребятишки, любившие бывать у Вагановых. Поглаживая вихрастые головенки, Степан Дорофеевич начинал сказку:

— А было это, сударики вы мои, за морями, за горами, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве.

И «сударики», шмыгая носами, слушали страшную, но интересную сказку. В другое время старик просил Феню почитать библию. Девушка неохотно выполняла просьбу, но обижать отца не хотела, читала до тех пор, пока Ваганов не говорил:

— Довольно, Фенюшка. Пойди отдохни, меня что-то на сон повело. Да посмотри-ка, что с матерью деется. Ночью-то она шибко стонала.

Больше одного-двух дней Плетнев в Зареченске не оставался. Родственников навещал украдкой. Приходил ночью. Его появление всегда вызывало переполох в доме Вагановых. Окна тотчас плотно завешивались, ставни запирались на болты, а болты затыкались гвоздями. Дядя и тетка с каким-то жадным любопытством разглядывали своего Никитушку, слушали его рассказы о таежном житье, а потом выкладывали зареченские новости. Угощали племянника всем лучшим, что находилось в доме, помогали достать припасы и перед утром с оглядкой выпроваживали опасного гостя. Изредка Никита оставался ночевать. Тогда его прятали в дальней комнате, и хозяева вздрагивали от каждого стука калитки. Степан Дорофеевич советовал племяннику уехать куда-нибудь, готов был и денег дать, и бумаги нужные достать, но Плетнев не соглашался.

— Как знаешь, — качал головой старик. — Жалко мне тебя. Авось, на чужой стороне сызнова бы жить начал.

— Не могу, дядя, привык я к тайге и никуда не пойду.

— Д-да, — задумчиво тянул Степан Дорофеевич, — только один ты всегда, а страшно это, когда человек один.

— Спасибо на добром слове, — уклончиво отвечал племянник.

Совсем стемнело, когда Плетнев подошел к Зареченску. Кое-где в домах и лачугах замигали огоньки. Изредка хлопала калитка, брехала сонная собака или с тягучим скрипом тащилась повозка, и опять наступала тишина. Но вот с соседней улицы донесся нестройный говор подгулявших приисковых парней. В звуки гармошки влез дребезжащий тенорок:

На самой высокой ноте голос сорвался, гармонь взвизгнула. Но певец тут же откашлялся и бодро продолжал:

Голоса удалялись, будя тишину задремавших улиц, раздражая собак, лаявших из подворотен на пьяную компанию.

Никита спустился к реке, огородами вышел к лачуге, стоявшей на отшибе, не огороженной даже частоколом. В окнах виднелся желтоватый свет. Охотник постучал в крайнее окно, завешенное тряпкой. В сенях залаяла хрипло собака. Вьюга ощетинилась, готовая ответить товарке, но хозяин прицыкнул на нее. Никто не вышел на стук. Плетнев постучал снова. За занавеской метнулась тень: видимо, хозяин лачуги давно подсматривал в щелку за поздним гостем. В сенях скрипнула дверь, старческий голос шепелявя ругнул метавшегося со злобным лаем пса, и немного приоткрыл наружную дверь.

— Куда ходил?

— Закир Юсупович, я это, Гаврилов Иван.

Дверь приоткрылась еще, высунулась голова старика.

— А, Гаврилка! Мало-мало давай постой. Собака прятать будем. — Старик завозился в сенях, гремя цепью, сердито выговаривая что-то собаке. Наконец дверь распахнулась: — Айда изба.

Никита пошел за хозяином. Старик провел его в грязную тесную комнатушку. В углу сидела на корточках старая Халима — жена Ибрагимова. Увидев гостя, она поднялась и молча вышла.

— Давай садись, Гаврилка! Ай, как давно Зареченск не гулял. Все тайга живешь? Зверя бьешь? Много шкурка добывай, много денег карман клади?

— Какие там деньги, — отмахнулся Плетнев. — Нынче совсем плохая охота. Мало зверя в тайге стало.

Плетнев давно знал Ибрагимова. Татарин занимался скупкой тряпья у старателей, давал под заклад деньги, охотно брал рухлядь. Раньше Закир жил богато, торговал скотом, в Оренбурге имел два больших дома, но потом разорился.

Поглаживая бороденку в несколько седых волосков, старик выжидательно смотрел маленькими подслеповатыми глазами на охотника. В прошлые годы он не раз покупал у Плетнева рухлядь, думал, что и сейчас таежник пришел по такому же делу.

— Чай ашать будем, Гаврилка? Фамильный чай. Якши.

Халима поставила на стол кипящий самовар, сахар, молоко и, мягко ступая, вышла, оставив мужчин. Хозяин и гость, не торопясь, пили крепкий чай. Выпив три чашки чаю, Никита опрокинул свою чашку вверх дном, положил на донышко оставшийся кусочек сахару.

— О деле хочу поговорить с тобой, Закир Юсупович, — доставая из кармана сверточек, начал он.

— Давай, давай, Гаврилка, — живо откликнулся старик, с детским любопытством следя за гостем.

— Рухляди у меня нынче нет. Зато другое покажу. Вот, — и протянул на ладони желтый камешек.

— Ай, ай! — воскликнул татарин, широко раскрывая глазки и осторожно, двумя пальцами беря самородок, словно то был горячий уголь. Ибрагимов пододвинул лампу, долго рассматривал золотой камешек и наконец со вздохом вернул его хозяину.

— Якши. Парамошка таскай.

— Это почему? — удивился Плетнев. — Тебе хочу продать. Ты ведь, Закир Юсупович, тоже золотом не брезгуешь.

— Ай, не нада, не нада, Гаврилка, — замахал руками старик. — Зачем моя золото? Деньга такой нет. Закир бедный, сам гляди. Откуда деньга брать? Парамошка гуляй, Парамошка.

Охотник сумрачно посмотрел на него. Показывать золото Парамонову он не хотел: прицепится старый волк — не отвяжешься. Рассчитывал на Закира, а он отказывается. Что же теперь делать? Плетнев медленно завертывал самородок в бумажку.

— Почем? — вдруг спросил Ибрагимов, следя блестевшими как у кошки глазами за пальцами Никиты.

— Что почем?

— Самородка почем?

— Недорого, Закир Юсупович, деньги мне нужны.