Евграф Емельянович сдержанно поздоровался с заводчиком.

— Все там будем, Потап Никодимыч.

— Истинно. Всех нас, грешников, господь приберет, — и еще более понизив голос: — Важные вести имею. Только с вами, как с лучшим другом, поделюсь. Под большим секретом.

Сартаков зорко посмотрел на Синебрюхова. Тот заговорил, опускаясь рядом на диванчик.

— Я дам вам один совет, потом благодарить станете. Не сегодня-завтра комитет рухнет и власть в Златогорске да и вокруг захватят эти голодранцы-большевики. Помешать им нельзя, и людям, вроде нас с вами, от них ждать нечего. Самое разумное — бежать… На время, конечно, пока большевиков не раздавят.

— Вздор. Большевики не так сильны, их уничтожат.

— Разумеется. Но риск велик… очень велик. Стоит ли рисковать? — Синебрюхов перешел на фамильярный тон: — Торопитесь, дорогой. Упустите время — поздно будет.

— А вы сами, Потап Никодимыч, как решили?

— Уезжаю в ночь. Жену и детей отправляю раньше.

— Спасибо, я подумаю.

— Разочтемся, когда вернемся, свои люди, — снисходительно улыбнулся Синебрюхов. — А думать некогда, Евграф Емельяныч, действовать надо. И еще совет: берите с собой самое ценное.

— Постойте, Потап Никодимыч, а как же похороны?

— Эх, батенька мой, время ли ими заниматься. Похоронят и без нас. Своя-то рубашка ближе к телу.

…Из Златогорска Сартаков вернулся раньше, чем его ждали. Сразу же прошел в кабинет и вызвал личного секретаря. Они говорили недолго, и Вешкин помчался выполнять данные ему поручения.

— Госпожу позови, — крикнул вдогонку управляющий.

Из гостиной доносились веселые голоса, кто-то играл на фисгармонии. «Веселятся», — злобно усмехнулся Евграф Емельянович. Ему давно надоела шумная орава, каждый день осаждавшая дом.

— Ты звал меня? — прозвучал с порога голос Варвары Сергеевны. Она стояла, слегка изогнувшись, в проеме двери, опираясь одной рукой на косяк, а в другой держала папироску. Бежевое шелковое платье, отделанное бархатом, плотно облегало ее стройную фигуру.

— Садись, Варя, — мягко сказал Сартаков, показывая на кресло, — и прикрой, пожалуйста, дверь. Нам надо поговорить.

Молодая женщина встревожилась. Она села.

— Говори. Только короче. У меня гости, они ждут.

— Сейчас не до приличий, и черт с ними, с гостями. Прости, я не то хотел сказать. Мы уезжаем. Бери с собой самое необходимое и ценное.

Княжна Полонская вздрогнула. Папироса выпала из ее тонких пальцев, покатилась по ковру и задымила. Евграф Емельянович придавил папиросу ботинком.

— Собирайся быстрее, и никому ни слова.

— Что за бред? Я никуда не поеду.

— Поедешь. Пойми, дорогая, иного выхода у нас нет. Временное правительство висит на волоске. Вот-вот большевики захватят власть. Оставаясь в Зареченске, мы рискуем головами.

— Не понимаю, что плохого я сделала большевикам? — пожала плечами Варвара Сергеевна. — И зачем им понадобится моя голова? Я не хочу ехать. На дворе холодно, снег. Брр!..

— Варя, будь благоразумна. Укладывай вещи. Мы вернемся, когда покончат с большевиками и наведут порядок.

Молодая женщина задумалась.

— Хорошо. Я иду собираться. Когда едем?

— Перед рассветом.

— У нас уйма времени. Так жаль выгонять этих милых людей.

Варвара Сергеевна поправила перед зеркалом высокую прическу и ушла к себе. Несколько минут она в раздумье стояла перед туалетным столиком, бесцельно перебирая разные безделушки, затем решительно дернула кисть звонка. Откинув тяжелую портьеру, в будуар заглянул высокий старик с бесстрастным лицом, украшенным белыми бакенбардами. Старого слугу княжна Полонская привезла с собой из Петербурга.

— Скажи гостям, Василий, что мне нездоровится… Извинись. Иди. Впрочем, постой. Что я хотела? Хорунжий Тавровский пусть останется.

Слуга чуть наклонил голову и скрылся за портьерой.

Тихо в громадном особняке управляющего. Лишь немногие окна освещены. Во дворе слышен скрип телег, изредка заржет лошадь и чей-нибудь сердитый голос прикрикнет на нее. Слуги выносят большие тюки, ящики, укладывают в повозки, крепко перевязывая веревками. Погрузкой распоряжается Михайло Вешкин. Голос его, гнусавый и злой, слышится то в доме, то в конюшне, то во дворе.

— Осторожнее, черти вы окаянные! Не дрова носите.

Евграф Емельянович, одетый по-дорожному, сидел в кабинете у ярко пылавшего камина — там горели кипы бумаг. Прежде чем бросить очередную пачку бумаг, управляющий бегло просматривал их, иные откладывал в сторону. Горели многолетние архивы «Компании» — летопись Зареченского прииска. В двери показалась голова Михайлы.

— Все уложено-с, Евграф Емельяныч. Прикажите ехать?

— Поезжай. — Сартаков посмотрел на часы. — Смотри, чтобы дорогой не случилось чего. Жди меня там, где я сказал.

— Будет исполнено в точности.

— Ну, ступай с богом.

В полночь управляющий бросил в камин последнюю связку бумаг и тяжело поднялся с кресла. Из маленького шкафчика достал бутылку коньяку, одну за другой выпил две рюмки вина, пожевал золотистый кружок лимона и вышел из кабинета, направляясь на половину жены. В малой гостиной — никого, в будуаре — тоже. Перед дверью спальни Сартаков остановился, прислушался. Тишина. Евграф Емельянович тихонько нажал на бронзовую ручку — дверь не открылась. Старик постучал согнутым пальцем и позвал.

— Варя, нам пора.

И снова нет ответа. Сартаков стучит громче, зовет раздраженно:

— Варя! Варя! Да проснись же! Ехать пора. — Он бьет кулаком по дубовой двери, стучит носком ботинка, налегает плечом. Смутная тревога охватывает управляющего.

— Эй, кто-нибудь! Сюда!

На шум прибегают горничная и двое слуг. Мужчины нажимают на дверь плечами, и, поддавшись их усилиям, она нехотя распахивается. Из спальной тянет холодом. Комната погружена во мрак, только в большое окно льется поток мутного лунного света. Кто-то вносит зажженную свечу. Язычок огня клонится в сторону, прыгающий свет выхватывает из полумрака то ночной столик, то кресло, то широкую деревянную кровать с пышной постелью. Варвары Сергеевны в спальне нет, постель не смята. Взгляд старика останавливается на окне. Вот откуда тянет холодом. Окно распахнуто. Евграф Емельянович подбегает к нему, перегнувшись, заглядывает вниз, видит приставленную к стене лестницу и, весь размякнув, медленно сползает на пол, хватается за грудь. Дряблые вздрагивающие губы что-то шепчут. Слуги подхватывают управляющего. Через полчаса Сартаков приходит в себя, поднимается с дивана и, обведя холодным взглядом слуг, раздельно говорит:

— Ступайте все прочь. Все.

Слуги, пятясь, выходят, а старик садится в кресло и глубоко задумывается. Так неподвижно он сидит час, другой. Свечи в канделябре догорают.

Утром в особняк пришел старший штейгер Дворников. Часто бывая здесь, он хорошо знал расположение всех комнат и направился прямо в кабинет управляющего. Штейгера удивила необычная тишина огромного дома. Ни в одной комнате он не встретил слуг. Дворников забеспокоился. Он шел к управляющему, чтобы доложить о последних событиях на прииске. Ночью старатели захватили контору, на шахтах выставили свои пикеты.

Штейгер остановился у кабинета Сартакова, постучал и, полагая, что приличие соблюдено, открыл дверь. Едва переступив порог, Дворников, как ошпаренный, выскочил обратно. Посреди комнаты на шелковом поясе от халата, привязанном к крюку от люстры, покачивался Евграф Емельянович.

Златогорский мещанин Мохов окончательно лишился покоя. Куприян Егорович давно уже понял, что́ за люди его постояльцы. Он и боялся и ненавидел их. Боялся за себя, но не знал, как поступить. Выручил Дулин. Купец остановил как-то во дворе хозяина, взял за пуговицу жилета, подмигнул.

— Пойдем-ка, Егорыч, ко мне. Мадера знатная есть — приятель из Москвы с оказией выслал.

Мохов оглянулся на окна второго этажа: не следит ли за ним супруга, и, не увидев ее, с готовностью согласился. Дулин провел его через лавку в маленькую заднюю комнатку и усадил на вытертое бархатное кресло. Затем достал бутылку, рюмки, налил вино.