— Поделом им, — говорил поучительно артельщикам, — можно разве свои законы устанавливать. Если каждый на свою сторону гнуть начнет, что же получится? Царь-батюшка за всех перед всевышним ответчик. Можно ли супротив царя идти?

Но когда Ваганов узнал, что одного мужика запороли казаки насмерть, другого изуродовали, что в Зареченске теперь вдов и сирот больше, чем комаров на болоте, стал думать иначе. Почему бог терпит? Почему допускает такое? В те черные для прииска дни Степан Дорофеевич много и горячо молился, но молитвы не принесли облегчения. В душу закралось сомнение: есть ли правда? С годами черные дни стали забываться, но тревога, порожденная ими, осталась. Проглядел что-то Степан Дорофеевич, не так жил…

Беспокоят старика и дети. Старшие сыновья, как вылетели из родного гнезда, так и не видел их больше. Порфирий в Москве, все жалуется на тяжелую службу, просит денег. Семен работает на Никольском заводе, отцу пишет редко, денег не спрашивает. Семен упрямый, с голоду пропадет, а не попросит. Незаметно и младшие дети подросли, вот-вот и они разбредутся. А разве о том думал, когда бродил по тайге, искал золото. Глаша не встает с постели, здоровье плохое. На старости Ваганов думал внуков понянчить, но и внуков нет. Сыновья еще не женаты, а дочь… С Феней творится что-то непонятное. Девушке за второй десяток пошло, собой хороша, да серьезна не по годам. О чем думает — отцу не говорит, про замужество и слышать не хочет. Женихи все реже засылают свах в вагановский дом. Пробовал Степан Дорофеевич поговорить с дочерью. В гневе припугнул плеткой — Феня только невесело улыбнулась. Что с ней? А все «политический», будь он трижды неладен. Забил девушке голову грамотой, от церкви отвадил.

В горькие минуты Ваганов уходил в маленькую комнатку. Ночи напролет простаивал на коленях перед образами, а в семье ничего не менялось. Молится Степан Дорофеевич, за спиной мечется по стене его тень — большая, нескладная. Тускло мерцает огонек лампадки. Желтоватый свет скользит по серебряным и золоченым окладам икон. Лики святых непроницаемы, смотрят на старика загадочно. Бледными дряблыми губами старик шепчет молитву, кланяется, складывая пополам сухое тело. По морщинистому лицу катятся редкие слезинки, застревают в бороде.

…А за стенкой Феня проводит бессонные ночи. Нет у ней подружек, растеряла их незаметно, и не с кем поделиться девичьими думами.

Фене шел двенадцатый год, когда она первый раз увидела Дунаева. Григорий Андреевич взялся обучать грамоте поселковых ребятишек. Уроки вел как настоящий учитель. Если ребята его не понимали, терпеливо объяснял снова. Любил и пошутить.

— А и бе сидели на трубе, — скажет, хитро взглянув на учеников. — А — упала, бе — пропала. Кто остался на трубе?

— Никого не осталось, — ответит за всех Алеша Каргаполов. — Все попадали.

— Почему же все? Ведь было три буквы: а, и, бе. Значит, «и» осталась.

— И! — хором кричат дети, с восторгом глядя на Дунаева.

— Ижица, ижица, плетка к заду близится, — пропоет озорной Петька Самсонов и незаметно дернет Феню за косу.

Григорий Андреевич погрозит ему пальцем, и учение продолжается. Иногда ссыльный после урока поил ребятишек чаем с вареньем, а потом рассказывал про далекие города, про большие заводы и про то, как живут там люди. Феня, как и все ребята, с благоговением относилась к учителю. Почему Григорий Андреич не уедет в родной город Петербург? Трудно ему, одинок он. Жалко девочке этого доброго человека.

В те дни, когда расстреливали старателей, Дунаев занятия отменил, сказался больным. Феня увидела ссыльного недели через две. Григорий Андреевич похудел, в густых черных волосах появились седые пряди, а серые, ласковые глаза будто застыли. Когда Дунаеву сказали, что Петька Самсонов больше учиться не будет, что казаки насмерть запороли его отца, он подошел к окну и долго стоял, пощипывая бородку. Потом повернулся к детишкам:

— Запомните это, ребята, хорошенько запомните.

Теперь Фене шел двадцать пятый год. Только ей да еще двум своим бывшим ученикам Григорий Андреевич рассказал, за что попал в ссылку. В Петербурге он работал механиком на Обуховском заводе, был членом подпольного большевистского кружка. О кружке кто-то донес. Многих арестовали и бросили в тюрьму. Дунаева сослали на вечное поселение на Урал. От ссыльного Феня впервые узнала о Ленине. Дунаев встречался с ним в Петербурге.

В Зареченске Григорий Андреевич долго присматривался к старателям. Постепенно вокруг него собралась небольшая группа. Установили связь с подпольной организацией социал-демократов Златогорска, получали от них литературу, листовки и осторожно распространяли среди рабочих прииска. Многие старатели недоверчиво относились к тому, о чем писалось в листовках, и в революцию не верили.

Феня — единственная девушка в кружке Дунаева. Григорий Андреевич увидел, что серьезной, исполнительной дочери Ваганова можно поручить трудное дело и быть уверенным — сделает. У нее в комнате хранились и запрещенные книжки — кому в голову придет делать обыск у богобоязненного старателя Ваганова?

Как-то, обтирая пыль с книг Дунаева, Феня залюбовалась большим томом в красивом кожаном переплете. Книга была о растениях. Из нее выпала фотография: молодая красивая женщина в длинном черном платье, с высокой пышной прической, а рядом мужчина, очень похожий на Григория Андреевича.

— Нашлась! — радостно воскликнул Дунаев, подошел и поднял фотографию. — А я-то искал ее. Посмотри, Фенюшка, это моя невеста Маша. Правда, она красивая?

Феня жалко улыбнулась. Дунаев смотрел на фотографию и сказал:

— Маша — учительница. Если бы ты ее увидела, я уверен, она тебе понравилась бы…

Феня опустилась на скамейку, тихо спросила:

— Почему же она к вам не приедет?

— Машу в Иркутск сослали через год после меня. И писем от нее я давно не получал. Жива ли — не знаю…

Придя домой, Феня пожаловалась на головную боль и заперлась в своей комнате. Ей хотелось побыть одной. Лежала и думала: значит, Григорий Андреевич любит Машу…

За окном сгустились синие сумерки. Сквозь тюлевые занавески в комнату заглянул молодой месяц, разбросал на полу и стенах причудливые рисунки. Кто-то негромко постучал в окно. Феня отодвинула занавеску, но сквозь затянутое морозными узорами стекло ничего не было видно. Девушка подышала на стекло, прильнула глазом к оттаявшему кружку. На улице маячил какой-то человек. Феня накинула на голову платок и выбежала за ворота. Там стоял Петр Самсонов, тот самый, что когда-то дергал ее за косу.

— Беда, Феня, Матвей с листовкой попался. Надо Григорию Андреевичу сказать. Сбегай к нему.

— Как же это случилось, Петя?

— А так. Стал Матвей ребятам в кузне листовку читать, а недосмотрел, что одна из продажных шкур тут же отиралась. Ну, он Матвея за руку: «Покажи, что читаешь, грамотей». Матвей растерялся, молчит, бумажку за спиной прячет, а шпик на него: «Смуту разводишь! Супротив царя идешь!». Крикнул своих, Матвея скрутили, в контору поволокли. На беду там Сартаков случился. Теперь дознаваться станут, где взял листовку.

Феня вернулась в дом, одела шубейку и вышла на улицу. Осторожности ради покружила по Зареченску и уже в темноте подошла к занесенной снегом ветхой избушке бабки Феклисты. Девушка часто навещала больную старуху, и ее приход не мог возбудить подозрений. В окне светился огонек. Феня вошла не постучав. Дунаев сидел за столом. Керосиновая лампа со сломанным стеклом, наставленным бумажной трубкой, освещала его склоненную фигуру. Кривой язычок огня, как пугливый зверек, заметался в стекле, и лампа закоптила еще сильнее. Ссыльный штопал пиджак. Подняв голову, он удивленно взглянул на позднюю гостью.

— Григорий Андреевич, худые вести.

Ссыльный вопросительно посмотрел на Феню.

— Суханова с листовкой поймали.

Дунаев поднялся, прошелся по избе, остановился у стола и подкрутил фитиль чадившей лампы.

— Когда?

— Под вечер сегодня. Самсонов прибегал, он и сказал.

— Та-а-к! — Дунаев снова зашагал по избе. На печи завозилась бабка. Феня посмотрела на Григория Андреевича. Вот он, тот, кого она любит: высокий, суховатый, лицо чуть удлиненное, худое, темные волосы откинуты назад, нос прямой и тонкий, взгляд задумчив.