Нравились они уткам, камышницам и чомгам. Лебеди-шипуны иногда примерялись: не загнездиться ли? И жили бы долго богатые рыбой старицы, если бы не великая сушь 1972 года, которая превратила некоторые озера в болота. Тогда даже Дон к августу так отошел от берегов, что по просохшему дну можно было ездить на подводах. На обмелевших старицах ютившийся по уголкам телорез начал с непостижимой быстротой затягивать водное зеркало, выживая с него водоплавающих птиц. И становились живописные прежде озера зелеными лужайками, по которым нельзя было ни ходить, ни плавать, и единственной травой тех лужаек был колючелистый телорез, расцветавший к лету фарфорово-белыми цветочками.
Однако, превратившись в болота, бывшие русла сильных рек не стали гиблыми, безжизненными. Под колючей сплавиной жили такие лини и золотые караси, что в пору их нереста волнами бугрился щетинистый ковер телореза. Весной, пока этот ковер не успевал всплыть, здесь несколько дней паслись утки, лысухи и пролетные гуси, а летом единственными хозяевами становились болотные черные крачки, которые собирались на зыбкой луговине большой колонией, покинув бывшие владения. Телорез прекрасно держал птиц и их гнезда, которые могли подвергнуться здесь нападению только воздушных врагов: подобраться вплавь к ним не было никакой возможности. Но от опасности сверху плотной колонии обороняться легче, чем разрозненным поселениям в несколько гнезд.
На какой реке нет летом этих изящных, в строгом черном наряде птиц? Черная крачка легка в полете, хотя на суше из-за длинных крыльев кажется крупноватой, а весит меньше скворца. Плавучая трава телорез не тонет под такой тяжестью, и кустик держит не только птицу, но и кладку из трех яиц, а потом и троих птенцов. Гнездо можно в расчет не принимать, потому что оно хорошо держится на плаву, будучи сложено из кусочков стеблей и листьев водяных трав. Времени на такую плосковерхую постройку тратится немного. Правда, она все время подновляется, пока служит гнездом и домом птенцам.
Яйца под наседкой в таком гнезде лежат не на сухой подстилке, а на постоянно сырой поверхности кучки-плотика. На этой же сырости лежат и птенцы. Поначалу они одеты густым, плотным пухом, который защищает малышей от намокания. Воды они не страшатся, и когда в колонии возникает серьезная тревога, птенцы по команде взрослых смело спускаются с плотика и отплывают от него в сторонку, умело затаиваясь под листиками, под травинками, а когда звучит успокаивающий отбой, быстро возвращаются домой и, лежа на гнезде, ждут родителей с кормом.
Подрастая и одеваясь пером, птенцы начинают побаиваться родной стихии, которая спасала их в раннем детстве. Лежат они, предоставленные сами себе, потому что все взрослое население колонии занято добычей корма. Порой даже некому подать сигнал тревоги. Подростки тяжелеют не по дням, а по часам, и напитавшийся водой плотик оседает все глубже. В первые дни крачка отдает корм, становясь на гнездо, но потом от ее добавочной тяжести плотик тонет, и птица отдает стрекозу или головастика, не опускаясь на полузатопленную опору, а повисая перед ней на крыльях, как это делает ласточка-касатка. Отдав добычу, родители подкладывают под птенцов то, что можно подобрать или сорвать рядом. Они дергают соседние травинки, добавляя к силе маленьких ног подъемную силу полностью развернутых крыльев. Бывает, что и птенец, глядя на усердие матери, сходит с плотика и старательно дергает рядом с ней размочаленный лист телореза, помогая себе крылышками. Но если ему удается оторвать этот лист, то он его там же и бросает. Возвратившись на гнездо без ноши, птенец словно испытывает какую-то неудовлетворенность незавершенным действием, дотягивается клювом до какого-то обрывка, кладет его себе под ноги и, довольный, ложится на плотик. Понятно, что птенцы на таких гнездах не засиживаются и покидают их еще с остатками пуха на голове.
Обретая крылья, молодая крачка не просто обретает способность к полету и власть над воздухом, она становится не знающей усталости в полете птицей, и кажется, что опускается она на бережок, на коряжку или заломленный камыш не для отдыха, а только для того, чтобы перебрать, почистить перья, выдернуть линные перышки — так скорее растут новые, постоять немного в полудреме, пока сыта. Черная крачка — обитательница тихих вод, но ее жизнь — полет. Она то разгоняется сильными ударами остроконечных крыльев до предельной скорости и соединяет ее со скоростью свежего ветра, то мерно взмахивает крыльями, чтобы только не упасть, может мгновенно остановиться в воздухе и вертикально опуститься к поверхности воды, изменить направление полета на сто восемьдесят градусов.
Охотясь на летающих насекомых, крачка не гоняется за ними, а подобно щурке и другим охотникам такого же ранга берет добычу кончиком тонкого клюва в рассчитанной точке траектории. Она может аккуратно снять с камышинки голубую стрекозу-стрелку, с качающегося колоса — хлебного жука-кузьку, поймать в сильный ветер стремительного слепня, взять с мелкой волны комарика-звонца. В отдельные дни не только крачки, но и множество других птиц кормятся у воды этими комарами.
В разгар своего лёта звонцы, словно неведомая напасть, могут вызвать если не страх, то смутную тревогу или беспокойство, как любое неожиданное нашествие. Тихими вечерами над маленькими островками, над куртинами ивняков, над высокими береговыми деревьями и просто над ровными местами поднимаются нетающие, нерасплывающиеся темные дымы. Они не висят неподвижными сгустками, не подчиняются дуновению закатного бриза, не отрываются от вершин, но ежеминутно меняют очертания. Их движение можно сравнить с горением оплывшей свечи у открытого окна, когда пламя то вытягивается длинным языком вверх, то оседает, становясь в несколько раз шире, извивается и колеблется в разные стороны от легкого сквозняка, но не гаснет. Так бьется и огромное «пламя» комариной сверхстаи в своем непонятном танце под аккомпанемент однотонного звона. Стрижи, береговушки, крачки вьются в этих звенящих смерчах, и вся масса птиц повторяет движения комариного облака. Днем те комарики прячутся в траве, в листве деревьев или просто стоят на воде.
Кормят черных крачек не только родное болото, река и луг. Летают они на ближние и дальние поля, когда начинает наливаться хлебный колос и на незрелое зерно наседают шестиногие враги урожая. Не ведая усталости, реют они над бегущими, желтоватыми волнами, снимая в неуловимое касание одного жука за другим. Когда на песках вылетает мелкий летний хрущ, спешат туда. В отношении рыбешки ни в чем серьезном не замечены: подбирают полусонных мальков, которым уже не суждено стать взрослыми рыбами, промышляют вместе с другими крачками и чайками на нерестилищах уклеи. Последнее им лишь в заслугу поставить можно: уклея сама немало чужой икры истребляет. Из воды вылавливают тех, кто плавает сверху, кого можно взять клювом, не ныряя: мелких головастиков, разных плавунцов, клопов-гладышей, но чтобы серьезно охотиться на малька, этого ни-ни.
Еще до подъема молодняка на крыло, в середине июня, взрослые крачки начинают линять. Сначала неясная седина появляется на их угольно-черных головках, потом белеют лоб, затылок и щеки, и на темени обозначается плоская шапочка с короткими ушками. Белизна переходит на горло, на грудь, и в таком пестром наряде без смены полетных перьев крачки покидают верхний Дон.
Слетки быстро расстаются с родителями. В большие стаи не собираются, но и в одиночку не держатся. Кочуют по большим рекам, по их притокам, по маленьким степным прудикам, словно разведчики, приглядывая место, где можно будет поселиться самим, если придется оставить родную колонию. Вынырнут на бреющем полете из перегретого степного марева, пронесутся над водой, глядя на свои отражения, и снова исчезнут в дрожащем воздухе. Полетав над полем, возвратятся искупаться. Поплещутся, трепыхая крыльями, откинув поднятую голову к спине, и опять унесутся в горячую даль.
Черные крачки более верны месту, чем другие, болотные крачки, белокрылые, которые ежегодно селятся на новых лиманах, озерах и болотах, давая возможность прежним «отдохнуть» от своего присутствия. А черные лишь время от времени переселяются на соседние старицы, затоны, на зарастающие мелководья.
