В жаркий день наседка лежит на гнезде неспокойно. Часто встает, не дождавшись смены, уходит кормиться, оставляя яйца под палящими лучами без прикрытия. Солнце так нагревает песок, что ходить по нему еще можно, но стоять нельзя. И чтобы жизнь под тонкими скорлупками не пострадала от этого пекла, чаще всего самка, возвращаясь к яйцам, немного студит кладку, ложась на них мокрой грудкой. Кончив кормиться, она заходит в воду почти по крылья, приседает немного и скорее семенит к гнезду. Бег ее так плавен, что мокрые перья, отяжелев от воды, отвисают книзу, но с них не успевает упасть ни капли. Мокрым пером самка сразу же прижимается к яйцам.

Четкости в смене самца и самки на гнезде нет. Ритуал смены прост: сменщик подбегает к гнезду и останавливается рядом, распушив белые перья боков, наседка встает, уступая место, и убегает к воде. Или же сменщик останавливается в стороне, метров за пять-восемь от гнезда. Тогда наседка перелетает к нему, а он стремглав, так, что даже не видно мелькания ножек, мчится на ее место и сразу ложится на яйца. (Читая «наседка», не принимайте за нее только самку. Я не уловил различия в поведении ее и самца при подмене друг друга, потому что не мог удержать в памяти ни одной надежной приметы самца.)

Наряд у зуйков неброский, птиц на песке он не маскирует. Цвета его контрастны: коричневый, белый, черный. Вокруг агатово-черного глаза кольцо-ободок, яркое, как лепесток весеннего лютика. Крылья острые, длинные, узкие. Хвост в полете, на бегу, в покое сложен тупым клинышком, но когда самец ухаживает за своей избранницей, не остается сомнений, что самое красивое в наряде птицы — именно ее хвост. Только показывает она эту красоту не часто. Отвадив соперника, самец подбегает к самке и так кланяется перед ней, не приседая, что касается грудью песка у кончиков собственных пальцев. В поклоне он разворачивает широким двуцветным веером хвост, поставленный торчком. Каждое перышко на нем не скруглено, как у большинства птиц, а чуть приострено, отчего этот веер похож на миниатюрный индейский убор и, наверное, производит на самку должное впечатление, хотя и у нее он такой же.

Скор этот куличок на ногу. Шагом ходит во время кормежки, а больше бегает. На бегу так мелькают тонкие ножки, что издали кажется, будто летит он над песком бреющим полетом, не разворачивая крыльев, что вот так по берегу может без остановки добежать до моря, до края света, а там подняться в воздух. Заметен лишь последний шаг, потому что на любой скорости останавливается как вкопанный: приставит ногу к ноге и замрет. И полет его стремителен и легок. По весне чуть ли не весь день может, покрикивая, носиться с одинаковой скоростью по ветру и против ветра так, что глаз не успевает следить за всеми виражами и зигзагами.

Птенцы появляются из яиц друг за другом. Едва первый освободится от скорлупы, родитель тут же бегом уносит ее подальше, чтобы свежая белизна изнанки не привлекла ненужного внимания коршуна или чайки. Обсохший, в пестром пуху, куличонок становится невидимкой, как и яйцо, из которого он вылупился. Общий тон его расцветки сверху — под песок, а рисунок и в таком возрасте похож на рисунок взрослых: беловатое пятно на лбу у основания клюва и узкий белый ошейничек. Как только обсохнет последний из четверки близнецов, семья, оставаясь на косе, уже не нуждается в постоянном пристанище, и видимая жизнь птиц проходит на ногах. А едва поднимется молодняк на крыло, покидают зуйки речные берега, не ожидая никаких попутчиков. 

Бывают в начале лета ночи, когда месяц появляется на небе чуть раньше солнца, а вечером прячется за горизонт еще до полного заката дневного светила, и в полночь света бывает только от звезд немного, а в пасмурную погоду и вовсе непроглядный мрак царит над речными берегами, лугами и перелесками. Кажется, что в такую кромешную темень должны если не спать, то по крайней мере сидеть тихо самые ночные звери, птицы и гады.

Однако скрипуче свистят на опушке невидимого леса совята. Шуршит старыми листьями еж, которому не до сна в эту короткую ночь. Бьет на дальнем поле перепел, тюкает в старых ветлах таинственная сплюшка, стонут в стоячей воде жерлянки-бычки, и где-то невысоко от земли свистит и щебечет самая маленькая пересмешница — тростянка.

Ее щебетание и свист очень похожи на хорошую, но неумело смонтированную запись голосов, сделанную любителем птичьего пения. Склеил все, что удалось записать днем, и запустил на всю ночь: слушайте, мол, пока не надоест. Одни кусочки в той записи угадываются сразу, другие приходится расшифровывать, мысленно замедляя их темп, в третьих нет ничего знакомого. Наверное, подобрала их пересмешница где-то или на пролетном пути, или на берегах африканских озер у птиц, вместе с которыми зимовала там. Временами торопливый поток звуков прерывается отчетливым, резким чеканьем, будто на мраморную доску падают один за другим два-три маленьких стальных шарика. Это «чек-чек-черр» и есть единственное собственное колено тростянки во всем наборе чужого.

В наших краях пересмешников немало, но все они, кроме болотной камышевки, или тростянки, и варакушки, поют только днем. А эти в разгар певческой поры не умолкают сутками. Но у варакушки и мастерство, и память музыкальная слабее, чем у ее соседки, которая, во-первых, никому, кроме птиц, не подражает, а, во-вторых, чужие голоса передает так натурально, что их тембр и тональность те же, что и у настоящих обладателей. Кое-кто из них даже поддается обману, слыша свой родовой сигнал от того, кому вовсе непонятно его настоящее значение.

Одна такая пичуга десятки раз на день будоражила большую колонию береговых ласточек, выкрикивая сигнал их срочной тревоги. Пятьсот береговушек то и дело прерывали работу и устремлялись прочь от своих норок. Они не могли привыкнуть к этому выкрику, сколько бы его не повторяла озорная тростянка, и только ночью сидели в гнездах: будь, что будет. Может быть, ни разу не совпал этот сигнал с опасной ситуацией — нападением чеглока или визитом лисы, но ласточки все равно не замечали никакой фальши и стремительной стайкой уносились от обрывчика, как только тростянка среди мешанины звуков выкрикивала на их языке — «Тревога!» Привыкнуть к этому сигналу, хотя бы раз оставить его без внимания нельзя: лучше отреагировать на сотню ложных предупреждений, чем оставить без внимания одно настоящее. А поскольку работа по рытью норок в колонии береговушек всегда идет синхронно и строительством бывают заняты почти все птицы, то они верят только тому, что слышат.

Самца от самки на глаз не отличить. Но манера его пения не похожа ни на чью: поет он всегда на виду у обитателей луга. Если есть на его участке хотя бы один прошлогодний сухой кустик лопуха, полыни или другого бурьяна, он будет петь только на нем. На ивнячке он обязательно устроится на самой верхней веточке. Перышки на головке певца во время пения всегда встопорщены, и от этого вид у него не столько задорный, сколько задиристый или даже сердитый. То он широко раскрывает клюв, и тогда словно рядом с ним громко свистит кулик-перевозчик, то с закрытым ртом повторяет далекий бой перепела или перекличку золотистых щурок в поднебесье. И если бы не трепетали перышки на горле, можно было бы принять эти звуки за подлинные, настолько велик эффект их удаленности.

Набирая в свой репертуар голоса птичьего окружения, тростянка предпочитает те, которые произносятся в быстром темпе. Ей больше нравятся щеглиная скороговорка или «ругань» рассерженного воробья, чем неторопливая капель пеночки-теньковки. Протяжный вопрос чечевицы она высвистывает вдвое быстрее, но словно не слышит меланхолическую песенку садовой овсянки.

Как у всех незаурядных пересмешников, у каждого самца тростянки собственный набор чужих голосов, свой порядок их повторения. Совпадения, конечно, неизбежны, потому что ограничено число видов, живущих рядом. Но когда две тростянки слышат друг друга, они стараются не повторять одни и те же звуки. Однажды мы одновременно прослушивали с лодки двух певцов, которых разделял сорокаметровой ширины плес, и вот что смогли услышать у того и другого за пять минут. Певший на ольховой веточке в разной последовательности повторял голоса сороки, коноплянки, желтой трясогузки, серой и ястребиной славок, пересмешки, перевозчика, береговушки, камышовой овсянки, полевого воробья, перепела, золотистой щурки, чечевицы, щегла и пустельги. Певший на ивовом прутике за те же пять минут, кроме сорочьего всхлипывания, писка трясогузки, журчания щурки, трели коноплянки, бормотания серой славки, воробьиного стрекотания, щеглиного щебета и свиста чечевицы, позвенел синицей, порюмил зябликом, отчетливо повторил голоса касатки и береговушки, поскрипел речным сверчком, пожужжал, как жулан, кое- что простенькое от соловья добавил, от лесного конька и несколько раз мастерски, но тихо крикнул погонышем, скопировал тревожный сигнал скворца и сверчковую распевку варакушки. У первого удалось распознать голоса пятнадцати видов птиц, у второго — девятнадцати, но были в скороговорке обоих еще чьи-то свисты.