С середины лета редкие встречи с остромордой лягушкой становятся еще реже, а потом и вовсе прекращаются. Куда же деваются и взрослые, и первогодки? Как-то в октябре, уже после бабьего лета, намереваясь посмотреть, как готовятся к будущей весне подснежники, я разворошил слой еще не слежавшегося опавшего листа, а под ним слой полуперепревшего и нашел под этой подстилкой остромордую лягушку, в другом месте — двух рядом. Словно безразличные к собственной судьбе, лежали они на влажной земле, не делая ни движения, чтобы спастись, хотя еще не было настоящих осенних холодов. Потом, уже после крепких морозов, я под теми же деревьями откопал одного совсем безжизненного лягушонка. Положил его холодного, как ледяшка, в карман куртки, а дома вынул оттуда живого, но все-таки какого-то вялого, словно недовольного, что разбудили не вовремя. Видимо, одного тепла лягушонку мало, чтобы снова обрести бодрость, а нужны несколько месяцев покоя, как растениям. Кончается этот период где-то в середине зимы, потому что не раз в сильные январские оттепели, когда даже разливались реки, встречались остромордые лягушки прямо на сыром снегу.

Неторопливая, затяжная весна дает возможность лягушачьему племени собраться в родной воде, преодолев полтора-два километра пути по суше, и завершить икрометание за несколько часов. В один погожий день, словно пузырями, покроется поверхность озерца или болотца светлыми головками спешащих лягушек. А еще через сутки-другие в воде не останется никого. Когда же не по-весеннему горячий ветер в один прием выметает зиму из лесных урочищ, это оборачивается потерями для будущих поколений остромордых лягушек. Именно тепло вынуждает их оставлять икру в мелких лужах на лесовозных дорогах, которые пересыхают еще до того, как в прозрачных шариках закопошатся живые запятые. Не инстинкт подводит животных, а погода заставляет их идти на риск: самые дальние все равно не успеют доскакать до места, донести созревшую в их утробе икру до надежной колыбели.

Как ни выносливы остромордые лягушки к холоду, а редеют после малоснежных и морозных зим их голубые «хоры». Но зато после двух-трех удачных зимовок, когда или ранний снег удержится и не даст промерзнуть земле, или за всю зиму ни разу не грянет настоящий мороз, а вместо снегопадов будут литься грибные дожди, к весенней воде поскачут легионы лягушек, только без строя и порядка.

В остальном лягушачья жизнь довольно однообразна. Все лето каждая лягушка живет на своем участке настоящим отшельником, ловя жуков, пауков и другую добычу по своему росту. Голодные охотятся, сытые лежат, закопавшись под листья, будто и нет их во всем лесу. 

На малых реках Русской равнины полая вода светлеет быстро. Как на хороших фильтрах, оседают муть и мелкий сплавной мусор в щетке прошлогодних тростников и зарослях рогоза, в густых ивняках и ольховой поросли, на траве затопленных лугов. Ночами, когда в невероятно черной бездне мигают яркие звезды, вода кажется особенно чистой. Чуть слышно журчит она у подножий ольховых стволов, икают в ней остромордые лягушки, словно добрые водяные, кряхтят на мелководье чесночницы, стонут жерлянки, и кто-то таинственный молча плещется в невидимом русле. Внезапно, заглушая эти монотонные звуки, раздается с реки торопливое и громкое пиликанье сверчка, следом — крик перепела, потом звенит с того же места синица, зовет своих чиж, и опять пиликает сверчок. Но ранней весной молчат сверчки, не живут на разливах перепела, не поют ночами чижи и синицы. Кто же повторяет их голоса и чьи-то еще в разных сочетаниях до утренней зари?

Вставшее солнце, прибрав с реки легонький туманчик, осветило на пушистом прутике пепельной ивы ночного певца — рыжехвостого, синегорлого и светлобрового пересмешника. Свет нового дня и дневные звуки не заставили его петь тише и не убавили задора. Пела птица на ветке, взлетала с песней свечой вверх, и, опускаясь на камышинку, продолжала снова песню без конца и без начала. Угадывалось, что прилетела она сюда ночью, как прилетают перед маем соловьи, и что останется здесь жить, потому что так поют только те, кто вернулся на родину. Не отдохнув с дороги, не дожидаясь даже рассвета, запела веселая весенняя птица варакушка, жительница пойменных лугов и берегов степных озер, ближайшая родня нашего соловья.

Коль варакушка — родня соловья, то и сравнивать ее больше не с кем. Телосложением птицы похожи друг на друга, но соловей крупнее, массивнее. Трудно сказать, есть ли кто-нибудь из птиц изящнее варакушки. Даже во время летней линьки, когда в ее наряде не хватает чуть ли не половины перьев, а в хвосте остается всего одно-два перышка, она не теряет элегантности: ладная, подтянутая, тонконогая, уверенная в движениях.

Соловьиная пара и в брачную пору одинакова до перышка в своем скромном, без украшений, наряде. У варакушек при одинаковом рисунке оперения платье самки будто не докрашено: на ее горле нет той ультрамариновой синевы, которую имеет самец. Но у обоих десять из двенадцати перьев хвоста великолепного рыжего цвета с почти черными концами. Эта рыжина, как опознавательный знак варакушек, появляется у птенцов уже на первой неделе жизни. У пестроперых слетков хвосты двуцветные, как у взрослых птиц.

У самца на ярко-синем горле — чисто-белое или кирпично-красное пятнышко, «звезда». Различимо оно и у самки. В Придонье на одной и той же речке можно встретить варакушек с красной, белой «звездой» или без «звезды». Все эти птицы не только одного вида, но и одного подвида. Однако пары обычно составляются из птиц одинакового цвета. Я много лет не встречал ни на Дону, ни на других реках смешанных пар, хотя изредка попадались птицы, у которых на белой «звезде» был легкий, но явный красноватый мазочек. И лишь однажды на усманском лугу посчастливилось наблюдать за семьей, в которой самец был с красной «звездой», а самка — с белой. И возможно, кроме различий в окраске нескольких перышек есть еще что-то, отличающее птиц с разным цветом «звезды» — то ли в поведении, то ли в голосе.

О поведении этих скромных травяных птиц известно немного. До вылупления птенцов нельзя даже с уверенностью сказать, что у каждого поющего самца есть пара: настолько скрытны и осторожны самки. Хозяева же гнездовых участков, самцы, — обычные и заметные птицы луга, и девяносто девять из ста встреч с варакушками приходится на их долю.

Самец с белой «звездой» на громкой песне чуть вскидывает голову, и его «звездочка» становится шире, ярче, контрастнее. Трепещущие перышки на том месте, где у птицы рождается голос, раздвигаются в такт каждому звуку, и кажется, что свисты и трели вылетают не из клюва, а из этого белого пятна. Основания перышек на нем настолько белы, что белее уже ничего быть не может. Эту белизну птица бережет даже во время купания и открывает только в пении. И у синегорлых, без всякой «звезды» варакушек с первыми звуками настоящей, громкой песни мгновенно открывается белая «звезда», сверкающая под лучами весеннего солнца и тускло мерцающая в темноте безлунной апрельской ночи.

В пении варакушек меня всегда поражала не их способность к пересмешничеству, не круглосуточное, без сна и отдыха, почти беспрерывное исполнение своих и чужих песен и колен из них, а то, что многие из певцов чаще повторяют ночные звуки ночью, а дневные — днем, то есть в то же время суток, когда поют или перекликаются сами ночные или дневные животные, которым подражают пересмешники. У истоков реки Богучарки, где с восходом солнца выходят из нор и начинают пересвистываться степные сурки — байбаки, местные варакушки чаще свистят по-сурочьи утром, нежели днем или в сумерки, а тем более ночью. Свистят очень похоже, с хрипотцой и придыханием, как байбаки, только потише, будто издалека. А одна из птиц, соседка семьи ушастых сов, наслушавшись по ночам, как просят есть голодные совята, сама с наступлением темноты включала в свою песню сипловатый, просящий свист. Щебечет она в спящих тростниках, и будто рядом с ней сидит совенок, напоминая родителям, где он. Но взрослые совы, видимо, не поддавались на этот обман и не искали своего птенца в густых камышах, иначе петь там было бы некому.