Дочитав письмо, Агранов сказал, что передаст его в ЦК ВКП(б). И что здесь проходной двор и тело нужно будет перевезти в Гендриков переулок, в отдельную квартиру, как велел зампред ОГПУ С. А. Мессинг, с которым Агранов связывался по телефону. Затем он отправил Денисовского на Таганку готовиться к встрече катафалка.

По версии Катаняна, когда он вместе с Аграновым и Асеевым спустился во двор, чтобы ехать с письмом Маяковского в ЦК, навстречу из-под арки выруливал большой неуклюжий лимузин, из которого вышли Сергей Третьяков[61], Михаил Кольцов[62], Борис Кушнер[63] и еще какие-то люди из «Правды». Лавут уверяет, что на его глазах по лестнице бежали вдвоем Кольцов и П. М. Керженцев[64], заместитель заведующего агитпропом (он возглавлял Российское телеграфное агентство, когда Маяковский делал «Окна РОСТА») — оба прямо из ЦК, где их застал его, Лавута, звонок. Дочь Третьякова, Татьяна Сергеевна Гомолицкая[65], говорила мне, что с печальным известием позвонила их бывшая домработница, устроившаяся к кому-то из соседей Маяковского. Получается, будто на одной машине, принадлежавшей, очевидно, редакции «Правды», Кольцов ехал со Старой площади, где был по делу, а Третьяков — с Малой Бронной, из дому. Как согласовать эти маршруты — непонятно. А Елизавета Лавинская и вовсе сообщает, что в комнату Маяковского первыми вошли втроем Агранов, Третьяков и Кольцов. Впрочем, сама она там не была и только передает дошедшие до нее слухи в поздних записках, начатых через восемнадцать лет, в 1948 году, когда уже все трое были расстреляны как враги народа.

О том, чему он стал свидетелем, Кольцов написал для вышедшего уже 17 апреля 1930 года объединенного номера «Литературной газеты» и «Комсомольской правды». В комнате Маяковского — следователь. Тело на полу. Кремовая рубашка распахнута, над левым соском — круглая аккуратная ранка. «Рот чуть-чуть приоткрыт… Белки глаз смотрят неподвижно, осмысленно».

Дежурного следователя Синева сменил народный следователь 2-го участка Бауманского района Иван Сырцов[66]. Из комнаты Маяковского он перебрался в квартиру напротив. И Павел Ильич Лавут увидел, как туда провели еле передвигавшую ноги Веронику Витольдовну Полонскую. За ней в Малый Лёвшинский отправился из МХАТа помощник директора Ф. Н. Михальский[67], привез ее в Лубянский проезд и здесь с рук на руки сдал следователю. К этому времени Агранова уже не было. Иначе, как считает Полонская, ее бы допрашивал он сам, а не какие-то серые сопляки из милиции. Впрочем, из ЦК Агранов мог и вернуться, потому что Лавут запомнил, как тот читал кому-то по телефону выдержки из показаний Полонской.

На площадке четвертого этажа газетчики расспрашивали о Маяковском соседей. Но днем в редакции поступит распоряжение никаких собственных материалов о смерти поэта не давать — печатать только сообщения РОСТА. До этого запрета успел выйти, кажется, лишь вечерний выпуск ленинградской «Красной газеты». Ленинградка Лидия Гинзбург[68] узнала о смерти Маяковского по дороге в Госиздат. «В ГИЗе, — записала она, — сама собой приостановилась работа, люди толпились и разговаривали у столов; по углам комнат, в коридорах, на площадках лестницы стояли в одиночку, читая только что появившийся вечерний выпуск. „Как в день объявления войны“, — сказал Груздев»[69].

Но это будет вечером. А пока до вечера далеко. «Между одиннадцатью и двенадцатью всё еще разбегались волнистые круги, порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и разбрызганные по стенам плющильною силой событья», — писал Борис Пастернак. Его по телефону известили о несчастье историк литературы Яков Черняк[70] и художник Николай Ромадин[71]. В полдень он их застал уже в парадном дома в Лубянском проезде. С ними была жена Пастернака — Евгения Владимировна[72]. «Она, плача, сказала мне, чтобы я бежал наверх, — продолжает Пастернак[73], — но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с головой».

Самоубийство было манией Маяковского. Он думал о нем неотступно, грозился им и постоянно примерял его к себе. Художница Евгения Ланг[74] рассказывала в 1971 году Рудольфу Дуганову[75] и мне, как пятнадцатилетним подростком Маяковский внушал ей, что только самоубийством он может ответить на произвол своего рождения.

Впервые заглянув в комнатушку знакомой девушки, он выкрикнул:

— Как вы можете жить здесь? Это не комната, а гроб… Я бы здесь застрелился!

Минутное молчание.

— Упал бы и… не поместился!

А Лиля Брик свидетельствовала:

«Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“ — что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».

Еще одна попытка самоубийства отмечена в записной книжке Маяковского в следующем, 1917 году: «11 октября. 4 ч. 15 м. Конец». И снова была осечка. Патрон со следом от бойка Маяковский показывал Давиду Бурлюку[76].

Но еще раньше Маяковский начинает на все лады варьировать свою мечту о самоубийстве в стихах. В трагедии «Владимир Маяковский» (1913) он собирается погибнуть на рельсах:

Не менее варварский уход из жизни придумывает Маяковский в поэме «Флейта-позвоночник» (1915):

Но там уже выговорен и тот способ самоубийства, которому он отдаст предпочтение, и не раз:

А в запасе остается еще участь утопленника:

Затем в поэме «Человек» (1916–1917) набор способов самоубийства отчасти повторен, отчасти пополнен: