Промежду ног трупа лежит револьвер системы „Маузер“, калибр 7,65, № 312 045 (этот револьвер взят ОГПУ т. Гендиным). Ни одного патрона в револьвере не оказалось. С левой стороны трупа на расстоянии одного метра от туловища на полу лежит пустая стреляная гильза от револьвера „Маузер“ указанного калибра».

В этом описании нет противоречий. Как показало позднейшее исследование рубашки, бывшей на Маяковском в момент выстрела (судебно-медицинский эксперт A. B. Маслов[43], эксперт по судебной баллистике Э. Г. Сафронский[44] и химик-технолог, специалист по изучению следов выстрела И. П. Кудешева[45]), пистолет «Маузер» (его ошибочно называли револьвером) Маяковский держал в правой руке. Стрелял, прижав срез ствола к поверхности рубашки под углом (боковой упор). Отдача отбросила правую руку, и она застыла не согнутой в локтевом суставе, как левая рука, а лишь полусогнутой. Пистолет выпал из нее на полпути, оказавшись между разбросанными ногами. Стреляная гильза улетела вправо от ствола и была обнаружена там, где ей и положено быть: слева от туловища.

Позднейшие эксперты, конечно, обратили внимание на то, что выброс крови из раны, пропитавшей рубашку, был одномоментным, а значит, сразу после ранения Маяковский оказался на спине. Разумеется, он не стрелялся, стоя во весь рост, как можно подумать, исходя из положения тела на полу. Он стоял на коленях перед Полонской, сидевшей на диване. В этом положении он и выстрелил в себя. Его лицо, даже мертвое, было обращено глазами к дивану. И это еще один довод в пользу того, что Полонская была в комнате в момент выстрела.

Затем в квартире, где лежал мертвый Маяковский, появился поэт Николай Асеев[46]. Он жил неподалеку, на Мясницкой, против почтамта. Проснулся от возбужденных голосов в передней. Когда выскочил на голоса, услышал от соседки, художницы Варвары Степановой[47], жены Александра Родченко[48]:

— Одевайся скорей! Володя застрелился! Идем!

По улице мчался скачками. Но в Лубянском проезде сник. Как лунатик, подошел к двери Маяковского, приоткрыл, взглянул, отметил про себя, что он лежит носками к письменному столу, и закрыл. Ему вынесли стул, он присел в прихожей и застыл.

«Потом я видел, — рассказывает Катанян, — как бегом, через две-три ступеньки бежал наверх Агранов.

— Жив? — крикнул он на ходу».

Если это было именно так, то больше всего Агранов боялся получить утвердительный ответ. Ведь он уже доложил наверх о смерти.

Следом за Аграновым в комнату Маяковского вошел Николай Федорович Денисовский. Он вспоминал, что покойный лежал на полу, ногами к двери (?), в брюках и рубашке, без пиджака, — пиджак брошен на стул около письменного стола. На груди — маленькая прожженная дырочка и чуть-чуть крови. Еще ему запомнилось, будто Маяковский лежал, разметавшись, и даже одна нога его была заброшена на диван.

Примерно такое же впечатление осталось у художницы Елизаветы Александровны Лавинской[49] от фотографии, которую показывал через два дня Агранов окружившим его лефовцам в Клубе писателей, где прощались с Маяковским: «Это была фотография Маяковского, распростертого, как распятого, на полу, с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытым в отчаянном крике ртом».

Слишком мала вероятность, чтобы карточка Маяковского, агонизирующего на полу, могла быть. Кому бы из соседей пришло в голову снимать умирающего? Да и откуда у них аппарат — немалая роскошь по тем временам? А до приезда «Скорой» Маяковский уже умер. Лишь по окончании следственных действий, прежде чем фотографировать, его вместе с ковром, на котором он лежал, подняли на диван. Ноги на диване не помещались, поэтому запрокинутую голову и плечи подняли повыше. Рубашку застегивать не стали. Руки, согнутые в локтях, уложили на поясе. Полуоткрытым оставили рот. Но глаза закрыли. И так сфотографировали. Вероятно, этот снимок и поразил Лавинскую. Затем рот сомкнули, свели вместе полы рубашки, под ноги подложили связки книг, тело вытянули как у спящего. И сфотографировали еще раз. Снимки эти уже в наше время получили распространение.

Скорятин разыскал Нину Ивановну Левину, которая жила с родителями в квартире, где застрелился Маяковский. Было ей в апреле 1930 года девять лет. 14-го числа, в понедельник, она с утра осталась одна и вертелась на кухне. Вспоминая через полвека с лишним тот день, она уверяла, что заглянула в комнату Маяковского вместе с Николаем Кривцовым сразу после того, как Полонская выкрикнула, что Маяковский застрелился. И он, по словам уже взрослой Нины Ивановны, лежал, опрокинувшись на дальний угол дивана, правая рука свесилась к полу. В таком положении — полусидя или даже лежа на диване — Маяковский и должен был стрелять в себя, защищаясь от жесткого падения, если бы диван был пуст. Если бы на нем не сидела Полонская.

Память весьма прихотлива и может сочинить даже то, чего не было. А уж преобразить то, что было, до неузнаваемости — запросто.

Кухарка, служившая у родителей Романа Осиповича Якобсона[50], когда они жили в доме 3/6 по Лубянскому проезду на третьем этаже, и оставшаяся после них в той же квартире, через четверть века рассказывала Роману Осиповичу, как в последний раз видела Маяковского. Услыхав, что он покончил с собой, она рванулась наверх, в его комнату. Ей сказали: «Не ходи туда, там ГПУ!» Заметьте: милиционер, следователи, Агранов появились после врачей, подтвердивших смерть. Но Надя (Надежда Алексеевна Гаврилова[51]) не испугалась. «Кто мне помешает, — говорила она Якобсону, — Владимир Владимирович кончается». И она добежала и увидела:

— Лежит страшный и ревет как лев.

(Кстати, 16 апреля 1930 года на допросе H. A. Гаврилова показала, что 14 апреля, в день смерти Маяковского, его не видела.)

Те, кто заходил или только заглядывал в комнату Маяковского, заставали его распростертым на полу, и выходило, что, падая посреди крохотной комнаты, он должен был еще и покалечиться. Валентин Петрович Катаев[52], пришедший проститься с Маяковским в Клуб писателей, где выставили гроб, вспоминает синяк во всё лицо, поэт Борис Лихарев[53] — разбитую левую скулу, формовщик, снимавший посмертную маску, — сломанный нос. Но все эти приметы позднейшего происхождения. Маяковский не мог допустить, чтобы его лицо было обезображено. Поэтому и стрелял не в голову, а в сердце. А чтобы погасить удар в грудь, должен был перед выстрелом присесть или прилечь.

…Наклонившись над покойным, Денисовский инстинктивно дернулся что-то поправить, но Агранов его остановил. Сказал: ничего трогать не надо. И все-таки Николай Федорович успел прикоснулся к телу и почувствовал, как и Лавут, что оно еще было теплым.

Если начальник Контрразведывательного отдела ОГПУ Гендин забрал пистолет «Маузер», из которого стрелялся Маяковский, то начальнику Секретного отдела Агранову досталось предсмертное письмо-завещание. Он взял его и вышел в переднюю. Жестом позвал Асеева и Катаняна в квартиру напротив. Там какая-то женщина открыла им свою комнату. Они сели за обеденный стол, и Агранов прочитал письмо вслух.

Оно было озаглавлено: «Всем».

Словечко это — лишь часть патетического обращения «Всем! Всем! Всем!», которым предварялось, в частности, переданное радиостанцией «Авроры» в 10 часов утра 25 октября 1917 года воззвание «К гражданам России», сообщавшее, что Временное правительство низложено и на очереди немедленное предложение воюющим странам демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством и создание Советского правительства. Воззвание было составлено В. И. Лениным. И Маяковский писал о Ленине: