Он посоветовался с новыми знакомыми, а заодно и с инженером Воллесом. Тот, выслушав рассказ Рональда о факультете особого назначений для работников ГУЛАГа и о том, как сам тогдашний Нарком утверждал составленную Рональдом программу, дал ему совет написать заявление на имя Берии и просить разрешения на педагогический труд в Енисейске.

...А тем временем с громом вскрылся Енисей, и ледяные поля, как белые дредноуты, тронулись с места и, грохоча, надвигаясь друг на друга, пошли на Север, сокрушая на своем пути все, что могли зацепить и подхватить. Весь город выходил на берега, а прибрежные жители всерьез готовились к возможным бедам: подвальные окна и продухи густо заливали смолой, варом, битумом. Смолили баркасы, в чаянии затопления; багры и прочие снасти доставали из-под спуда и держали наготове. Когда среди льдин, близ берега, несло добрую лесину, старались добыть ее из воды себе на потребу.

Ледоход имел здесь несколько стадий: когда проходил Енисей — массы льда горами оставались на берегах. Эти глыбы зеленого льда подбирала Ангара. Ее мощные воды (старики умели различать их среди струй енисейских) переполняли русло Енисея, и быстрое течение уносило лед дальше, на Север. Последней стадией было прохождение огромных ледяных масс с реки Тасеевой — словом, здешний ледоход становился недели на полторы событием номер один. А за ним следовало и наводнение! В год 1953-й оно было сильным. По городским улицам плавали лодки и плоты. С приречных улиц снесло несколько строений. Залило подвалы. Рональд трое суток помогал своим хозяевам ладить перемычки и переносить из подвала вещи и запасы. Не одолели они напасти — погибли все посевы в теплице, смыло землю, разрушило печь, залило погреб с картошкой, подмыло полы в сарае. Вода стала почти вровень с полом в доме; начали было выносить мебель, да старуха махнула рукой — будь, мол, что будет! Где-то возник на реке большой затор, вроде искусственной плотины. Самолеты спецслужбы вылетели на бомбежку затора. Ветром донесло глухой отзвук взрывов... И вода заметно пошла в городе на убыль. Стариков-домохозяев это уж почти не обрадовало: труды их Енисей успел разорить. Рональд ободрял их и с неделю помогал с уборкой и ремонтом. Упорные старики снова принялись за свои тепличные посевы, как только восстановили повреждения. А пароходы вместо богатых северян стали высаживать... амнистированных уркаганов. Участились в городе большие кражи, пошли слухи об убитых женщинах, чьи тела обнаруживали то в дровах, то в рыбачьих челнах на берегу. Мужчины ложились спать, зарядив ружья картечью, или брали топор под руку... И все-таки волшебное слово амнистия, хоть какая-никакая, но амнистия вселяла надежду и перетолковывалась по-всякому.

— Когда же нам-то послабления будут? — вздыхали старики-домохозяева, мечтавшие, как оказалось, воротиться куда-то под Калугу.

Даже сам Степан Миронович переходил от сомнений к надеждам. Трижды он переспросил Рональда, в каком виде тот оставил Северные городки, что предназначались выселенным евреям. Рональд пояснил четко, что городки в основном готовы, приняты особой комиссией, пока что, действительно, сданы под охрану сторожей, с замками и пломбами на дверях. Сам Рональд, впрочем, в окончательной сдаче их участвовать не успел — при нем они были лишь вчерне приготовлены к приему будущих обитателей... Впрочем, теперь... может быть, переменится и этот план десемитизации столиц?

Насколько велико было смятение умов видно хотя бы из того, что Степан Миронович не только одобрил идею о Рональдовом прошении на имя Лаврентия Берии, но даже помог строже и более четко сформулировать это послание. Более того, сам задумался о том, не последовать ли такому примеру. Однако как старый член партии все же поостерегся «выскакивать» прежде времени с просьбой о трудоиспользовании по гуманитарной специальности. Подождать, мол, надо каких-то намеков свыше...

— Впрочем, лично вам, Рональд Алексеевич, естественно обратиться к руководителю органов, — размышлял он вслух, — в его аппарате, возможно, есть ваши студенты, да и сам он, быть может, вспомнит, что принимал вас у себя в кабинете, чтобы утвердить программу факультета...

В мае Рональд прошение отправил, а недели через две уже осознал, насколько ошибочен был выбор адресата: 11 июня мир узнал о крушении «ближайшего соратника товарища Сталина». Промелькнуло что-то смутное о начальнике следственного отдела Рюмине, о прекращении «дела врачей», о разжаловании патриотки Лиды-доносчицы, а одновременно о послаблениях колхозникам-неплателыцикам налогов и обложений, о смягчении займовой политики. Но ссыльных по-прежнему держали «согласно подписке», и никто из начальства не сулил им облегчений!

А героя повести томила мечта об институтских кулуарах, научной библиотеке, студенческой толчее в буфете и профессиональных спорах словесников в учебной части. И хотя он уже был зачислен топографом в штат поисковой партии местного ГУШОСДОРа МВД и готовился к выходу в поле, ноги сами несли его каждый день к красному кирпичному зданию бывшей гимназии, ныне вмещающему аудитории и кафедры северной алма матер будущих педагогов «краевого масштаба»...

И однажды, когда он в сотый раз перечитывал знакомое объявление о приеме, его окликнули по имени...

...Лица, молодого и вдумчивого, он не смог признать сразу. Потом выяснялось, что изменилась прическа и не та шапочка, а нынешняя городская одежда совсем не похожа на давешний экспедиционный наряд... Рональдовой гостьи в Ермаково.

Оказывается, за истекшие годы окончила в Москве институт, оставалась в аспирантуре, теперь командирована сюда преподавать русскую литературу будущим историкам.

— А как же диалектология?

— Пока что в отставке. Вы-то, Рональд Алексеевич, в каком ныне положении? Как с пересмотром дела?

Он все объяснил. И прямо осведомился, были ли случаи, чтобы ссыльные специалисты вели в институте какие-нибудь семинар или курсы.

— Боюсь вас разочаровать, тем более, что мой отец, если бы не погиб в заключении, тоже стоял бы сейчас перед дилеммой — умственный труд или физический... Должна сказать: в нашем институте к ссыльным относятся плохо. Преподавателям знакомство с ними запрещено. Приказано даже не обращать внимания на попытку поздороваться...

Он проводил Марианну Георгиевну[68] до ворот ее казенной квартиры. И теперь ему стало казаться, что их встреча на заполярной трассе имела еще более раннюю предысторию... Ему смутно вспомнились в аудитории московского института и чуть скошенные рубинштейновские веки, и внимательный взгляд, и две косы, ныне сплетенные в одну, уложенную венцом вокруг головы...

Она тотчас же подтвердила, что узнала его сразу, еще в Ермаково, но там просто не захотела напомнить заключенному, собиравшемуся остаться топографом на заполярной трассе, о его былом положении в столице, безнадежно утраченном...

Прямо намекнула, что имела неприятности в институте за дружеские отношения с одним ссыльным пианистом... Грустно улыбнулась при расставании, еще раз просила не сердиться за откровенное суждение касательно полнейшей иллюзорности его педагогических мечтаний.

* * *

Утром следующего дня — это было 13 мая — она попалась ему навстречу. Оба издалека узнали друг друга, но... за полусотню шагов до встречи она резко свернула на чье-то крыльцо и закрыла за собой двери. Он понял, как нежелательна ей эта встреча: спаслась она, очевидно, в чужом парадном. Он даже задержался за ближайшим углом, проверить догадку. Так и есть: вышла из дверей и продолжила прежний путь, не оглядываясь. Этот маленький эпизод стал каплей, переполнившей чашу Рональдова терпения. Овладело им что-то вроде амока, как в краснопресненской пересылке, когда он в одиночку дрался с блатарями крышкой от параши...

Вдруг все стало безразлично —последствия, наказания, собственное будущее, даже судьба семьи... Он выскочил на енисейский берег, остудил лицо на холодном ветру, глянул на бескрайнюю рябь и лесные дали — но душа остывать не хотела, не могла! Думал о Вильментауне, о десантных кораблях из его рассказа, о том мифическом самолете, что будто бы сел на краю тундры... Слух этот насмерть перепугал вохру ближайших лагерных колонн. Эх, сейчас бы сюда такой самолет! — вырваться отсюда, поведать обманутым людям Запада о том, что их ждет, если те же порядки воцарятся там, где сейчас так мало дорожат свободой...