— Рыжего Жоржика стукнули. Во дела!

...Только в ходе непродолжительного следствия Рональд постиг, какую неоценимую услугу оказал ему старшина. Ибо утром, когда сержантская команда была уже отпущена, с обязательством в тот же день покинуть Ташкент, прибыл в кабинет некий военный чин с бело-розовыми узкими погонами на плечах и крошечным «Коровиным» у пояса и подверг дежурного адъютанта такому допросу с пристрастием, что выходила прямая необходимость судить капитана за преднамеренное убийство, за превышение власти и чуть ли не за уличный бандитизм. Протокол трижды переписывался, прежде чем Рональд согласился подписать его.

В училище полковник Ильясов потребовал капитана в кабинет и встретил его воплем: «Самоуправствуете? Фронтовые замашки свои проявляете? В грязные дела лезете, честь училища пятнаете?»

Лишь попозже, когда следствие установило, что убитый являлся крупным одесским бандитом по кличке Рыжий Жоржик, а инициатор всего дела, очкастая женщина-заявительница оказалась его косвенной сообщницей, согласившейся помочь ему убрать с дороги неудобных в амурном соперничестве сержантов, полковник Ильясов опять пригласил Рональда в кабинет, выразил удовлетворение, что срок комендантского адъютантства капитан окончил и в ближайшие дни отбывает он за семьей за тридевять земель.

— А знаете, что вы там, на Саларе, укокошили опасного бандита из Одессы по кличке Рыжий Жоржик.

— Я пытался объяснить вам это еще тогда, товарищ полковник.

— Откуда же вы знали?

— От мальчишек. Они его там, на Саларе, именно так и величали!

— О да, мальчишки — народ особенный. Все знают! Даже о маневрах училища, еще до получения нами приказа из округа, — уже знают! Ну, добро, поезжайте за семьей, устраивайтесь! За 20 суток, надеюсь, управитесь?

* * *

Катя с Федей, по старинной поговорке «не было у бабы забот — купила порося», — совершили именно этот опрометчивый поступок месяца за четыре до отбытия Рональда с фронта. Катя писала мужу о поросенке Мишке еще на передний край, а супруг-фронтовик, памятуя жалостливое сердце жены, привязчивость ко всякой теплой домашней твари, опасался, что даже при успехе с выхаживанием Мишки, Кате предстоят горькие минуты при заклании порося для жертвенного очага в честь Ежичкиного или папиного приезда.

Судьба однако же облегчила Кате вынесение смертного приговора поросенку. Перед прибытием папы в Котуркуль грянули сибирские морозы, и за Мишкой не доглядели: в холодных сенях он схватил воспаление легких и уже чуть не в агонии был приколот соседом-инвалидом, который посоветовал разделать поросячью тушку, засолить куски в бочонке и взять с собою в дорогу.

Тем временем капитан Рональд Вальдек поздним зимним утром одолевал в розвальнях последние километры заснеженной горно-лесной дороги от станции Щучинск до тихого приозерного села...

...И переступил порог, напустив в горницу облако пара с морозу, и увидел горящие Катины очи на исхудавшем лице, и вытянувшегося Федю, и накрытый московской скатеркой стол, и красный шелковый платок с японскими аистами на закопченной бревенчатой стене.

После трапезы с поросятиной муж и жена послали сына Федю попрощаться со школой и велели, как вернется, не шуметь, чтобы папа смог отдохнуть после бессонной железнодорожной ночи и 20-верстного санного пути на присланной за ним колхозной лошадке.

Утром следующего дня, на полуторке из МТС, занаряженной часа на два объединенными усилиями школьной дирекции, колхозного правления и предсельсовета, семья Вальдек навсегда покинула бывшую казачью станицу.

В опустевшей избе остался один-единственный прежний обитатель — сибирский кот Мысык, животное необыкновенных способностей и редкой смышлености. Мама всерьез взвешивала возможность взять его с собой в далекий Ташкент, но сама отказалась от этого замысла, зная, какие дорожные мытарства впереди. А потом до конца жизни не могла простить себе этого малодушия по отношению к столь преданному домашнему зверьку, куда-то ускользнувшему при выносе Катиных и Фединых пожитков из избы.

Обратный 2-тысячекилометровый путь с трудными пересадками в Петропавловске и Новосибирске Рональд Алексеевич проделал с семьей за 11 суток, но не выдюжил! По приезде в Ташкент слег на месяц в больницу. Сказалась недавняя контузия, блокадная полуголодуха, 4-тысячеверстная усталость.

Не перенесла испытаний и Катя. Больное сердце, казалось, окончательно сдает, отекли ноги, дышалось все труднее... Пришлось и ей перекочевать из военного училищного городка на больничную койку в ТАШМИ[11].

А офицерский паек по голодноватой третьей норме, рассчитанной на одного, довелось делить на трех человек. И две трети этого пайка, папину и мамину, мальчик Федя таскал из училищного пищеблока в две больницы, благо недалеко расположенные друг от друга и от училища. Сам же Федя к ночи залезал под три одеяла в сырой, пустой, еле протопленной углем или саксаулом комнатине, кое-как управивши школьные свои уроки и задания. С весны он и сам тяжело болел, и в школе немного приотстал от программы.

Однажды в классе этой рядовой ташкентской школы сверстники-однокашники изрядно помяли и отлупили Федю.

— За что? — поражалась встревоженная мама. — Может, ты им успеваемость снижаешь? Подводишь класс? Так объясни, что мы с тобою все нагоним, и ты...

— Вовсе не за отметки, а за то, что я будто бы — еврей!

— Почему же ты им не объяснил, что ты... что мы... не евреи? — вопрос этот вырвался у Кати непроизвольно, и она сразу же о нем пожалела... «Непедагогично как!» — упрекнула она себя мысленно. Федя реагировал весьма резонно:

— А если бы мы ими были — разве битье показалось бы легче?

На всю жизнь Рональду Вальдеку осталось в памяти это резонное возражение 12-летнего сына!

Ташкентская весна 1943 года...

Внезапные мокрые, очень сильные снегопады, а то не по климату злые утренние морозы. Под иной вечер — ни с того, ни с сего — часок-другой благодатной теплыни на улочках Старого города, чуть посыпанных лепестками цветущих абрикосов. Снеговая кромка в окрестных горах, столь обманчиво близких для неопытного взгляда, день ото дня заметно отступает к вершинам.

В армии уже введены новые мундиры, кокарды и погоны, похожие на прежние, царские. Командный состав окончательно превратился в офицерский. Одним — молодым — это нравилось. Другие, к примеру старые большевики, чудом уцелевшие от 1937-го, глядели на золотые погоны с отвращением...

И утратила былую свою укоризненную остроту строчка Бориса Брика из поэмы «Шамиль»: «Бек елисуйский Даниель, помещик и полковник...»

Слово «полковник» уже с 30-х годов осоветилось. Его сочетание с понятием «помещик» больше не обеспечивало автоматически, на слух, классовую характеристику бека Даниеля...

Примерно в те же времена дошли до Ташкента слухи о том, что в Москве тихо и малопочтительно происходит ликвидация ленинского детища — Коминтерна. Это мало кого удивило среди сведущих людей, ибо на протяжении всех шести предшествовавших лет «генеральный штаб мировой революции» успел чуть не начисто безлюдеть от арестов, тайных судов и казней. Таинственное коминтерновское общежитие «Люкс», где в №122 обитал до войны прежний Ронин начальник, товарищ Август Германн, в непосредственном соседстве со столь же скромным номером товарища Вильгельма Пика, лишилось своих загадочных, живущих под псевдонимами жильцов, и в скором времени после разгона Коминтерна (он осуществился окончательно в мае) общежитие «Люкс» сделалось банальной московской гостиницей «Центральная». Но обе темно-серые ионические колонны бывшего «люксовского» портала, рядом с зеркальной витриной некогда знаменитой филипповской булочной, вызывают и ныне живейшие коминтерновские ассоциации у всех, кто в прошлом имел отношение к этому уникальному и роковому учреждению и ухитрился не угодить под «чистку»...