Кузьма Сергеевич тайком припрятал немного муки, отнес ее деревенскому плотнику и выменял на подходящее бревно. За светлую летнюю ночь придал он топором нужную форму бревну, вкопал на место, обложил щебенкой, залил цементом... Наутро он не только сладил ворота, но еще и покрасил их затейливо, на русский лад. Они стали краше, чем до аварии.

Потрясенный бауэр тряс пленному руку и ахал:

— Russ! Mensch! Du bist kein Soldat — du bist ein wunderbarer Zimmermann![24]

Следующим подвигом русского Геракла Кузьмы было восстановление давно вышедшей из строя конной соломорезки. В ней испортился металлический подшипник. Кузьма придумал заменить его деревянным. Опять в обмен на муку добыл он у плотника дубовый шкворень, обделал его и приспособил вместо подшипника. Хозяину он наперед ничего не обещал, и тот грубо накричал на руса: зачем, мол, пытается запрячь лошадь в давно сломанную машину? А когда машина исправно заработала, избавив семью бауэра от изрядной дополнительной нагрузки, хозяин в полном восторге бил себя ладонями по бедрам и приговаривал:

— Jetzt hab ich’s! Russ! Mensch! Du bist kein Soldat — aber ein Ingenieur bist du![25]

Хмурый рус прятал улыбку, отмахивался от похвал и повторял свое: «Их бин блос айн гевенлихер унтерменш»².

Последним подвигом россиянина в плену смогла воспользоваться уже вся деревня. Рус научил австрийских крестьян хитрым трюкам крестьян советских, поднаторевших в обмане органов налогообложения. Он узнал, например, что по австрийским порядкам скот во дворах берется на учет не по весу, а по количеству голов в данном хозяйстве. Инспектор переписывает по весне поголовье, а осенью определенный процент выращенных за лето голов (преимущественно свиных) крестьяне сдают государству по установленной цене. Впрочем, может быть, это был порядок не старинный, а введенный на время войны. Для своего бауэра Кузьма Сергеевич купил парочку поросят где-то на рынке, подкормил их за два месяца до сдачи и заменил ими двух маститых хавроний, достигавших уже циклопических объемов. Когда инспектор дивился при сдаче малому приросту животных, крестьяне весьма натурально ахали насчет худых кормов, недорода и всяческих военных невзгод, как их накануне терпеливо инструктировал Кузьма Сергеевич. Налог оказался погашен в законной порядке, а живой вес оставшихся дома свиней почти не изменился! И количество голов осталось «правильным». У Кузьмы Сергеевича было родство в колхозах Саратовской области и, стало быть, широкие знания по части выполнения и перевыполнения соцобязательств по сельхозпоставкам.

И подошли наконец к деревне союзные войска. Где-то наступали американцы, но русские подошли раньше. Перед их приходом немецкое командование собирало военнопленных со всех «хозяйственных точек», Кузьма Сергеевич дня два отсиживался в лесу, а еду носила ему хозяйская дочка. Затем в клубах пыли он узнал родную пехоту, вышел из рощи, явился к командиру, рассказал все, как было в плену, и недели две жил при части. Затем, как водится, был приглашен к оперу вежливо-слащавым тоном, сидел несколько часов в ожидании беседы, еще более ласково позвали его в заднюю комнату, посадили в автомобиль с решеткой, куда-то повезли... В армейском Смерше его допрашивали все более грозно, везли по этапам в тыл, сняли полное дознание, посулили срок не менее десятки по ст. 58-1-Б, то есть «измена Родине в условиях войны», и доставили под конец в московское Лефортово.

Он оказался самым опытным подследственным из трех соседей по лефортовской камере. Выслушал рассказ лейтенанта — начальника школы разведчиков — и предсказал ему «вышку», но с последующим смягчением высшей меры на «десятку», Рональду же он безоговорочно посулил полную свободу, «как только эти б...и разберутся», ибо майор, мол, чист как стеклышко. «Только вот фамилия!»

«Только вот фамилия...» Старому командиру-коммунисту, осведомленному о реальной политике отбора и воспитания военных кадров, показалась естественной бдительная настороженность к неславянскому имени и анкете. Разумеется, любой Иван Петров, Микола Кочан или Яков Биляницкий тоже не застрахованы от предварительного испытания на зуб и на лакмус, кислотою и рентгеном, но их после надлежащего просвечивания сочтут проверенными. А уж если есть в имени корешок западноевропейской нации, особенно немецкой, реакция кадровика-коммуниста должна быть автоматической: выполоть! Официальные тезисы о национальном братстве, равенстве и равноправии хороши только для печатной агитации, преимущественно на языках иностранных.

Пожалуй, неким новым явлением, еще не совсем осознанным, идейно не фундированным и сверху прямо еще не декретированным, стали приметы партийного антисемитизма. Об этом поговаривали уже вслух, недоуменно или не без радости, либо же яро негодуя: мол, ради чего же мы делали революцию и создавали Советскую власть! Ибо определенные влиятельные слои советских интеллектуалов еврейского корня твердо убеждены по сей день, что революция в России — заслуга еврейская!

Рональду приходилось слышать из уст интеллигентских — от ученых, врачей, бухгалтеров и инженеров — мнение иное: мол, причина ощутимых антисемитских настроений у партийцев сталинского толка заключена в самой истории партии, ведь, мол, все оппозиционные течения в ней возникали на закваске еврейской — стоит только присмотреться к фамилиям инициаторов и вождей любой оппозиции в РСДРП, РКП и ВКП(б). Кроме того, не остался без влияния на умы сталинцев пример государственного антисемитизма в тоталитароной Германии. Кое-кому этот пример импонировал, мол, и у нас. Особенно в период самого тесного сотрудничества обоих режимов при сталинско-гитлеровском альянсе. Кстати, именно эту мысль высказал сосед по камере, русский лейтенант в мундире РОА...

...К удивлению Рональда, узникам разрешалось пользоваться книгами из тюремной библиотеки. Вертухай принес целую стопку, разрешил каждому арестанту выбрать по две книги. Среди них оказались новеллы Сервантеса, романы Олдоса Хаксли, Бориса Лавренева, Валентина Катаева. Читать при плохом свете было трудно, хорошо еще, что Рональд не нуждался в очках. Их у арестантов отбирали сразу и потом неохотно выдавали только на дневные часы во избежание покушений на самоубийство: вены — стеклышком!

Спустя неделю после водворения в Лефортово, уже под вечер, вертухай приоткрыл раздаточное окошко и свистящим шепотом проговорил:

— На «в»!

Надлежало откликнуться арестанту с фамилией на «в». Рональд встал.

— Имя, отчество?.. Собиритесь на допрос!

Ведут в следственный корпус, где уже даже в коридорах тепло, но... порой доносятся из-за дверей рыдания, окрики или утробные стоны, от которых сердце холодеет и проваливается.

Казенный кабинет с канцелярским шкафом и зарешеченным окном. За желтым письменным столом — человек в военной форме, плохо пригнанной. Кислое выражение типично еврейского лица. Ближе к дверям — маленький столик и стул для подследственного.

После повеления сесть — долгое изучающее молчание. И наконец вопрос:

— Вальдек, за что вас арестовали и привезли сюда?

На недоуменную реплику арестанта — я, мол, полагал, что вы мне это и объясните! — следователь реагировал в тоне как бы мечтательном:

— Официальное обвинение вам, конечно, предъявят согласно закону. Но будет гораздо лучше для вас же, если вы сразу признаетесь в совершенном преступлении.

— Я никакой вины за собой не чувствую!

— Напрасно! Материалов против вас — целые вагоны! Мы будем вас разоблачать, шаг за шагом! Все это лишь усугубит вашу участь, утяжелит наказание. Ведь я буду характеризовать ваше поведение на следствии и наряду с обвинением смогу кое в чем и защитить вас. Но для этого надо быть вам со мной откровенным. Итак, за что вы арестованы? Что вы сами об этом думаете?

— Думаю, что... за мою фамилию!

Бросьте, бросьте, не умничайте, Вальдек!.. Вы совершили уголовно наказуемое преступление... Вспоминайте свое недавнее прошлое! Ну, смелее!