«Что ж мечтанья — спиритизма вроде...» Нет, не то, не то! Надо действовать в мире реалий, в мире ГУЛАГа, амнистированного жулья и бесправных интеллектуалов, с которыми не желают здороваться знакомые дамочки... И действовать... немедленно!

Чем он, собственно, заслужил национальную ссылку? Какой он, к чертовой бабушке, немец? Чем химия его крови отличается скажем от крови здешнего коменданта? Трижды участвовал в рукопашных боях, командовал боевыми операциями на фронте, чуть не полведра этой «неполноценной» крови впитала болотистая почва под Белоостровом... Ну, репрессирован отец! Ну, классово-чуждое, непролетарское происхождение! Вот и все придирки к нему. Мало было отсидеть ни за что ни про что восемь лет, так теперь еще на цепи держат! Цепь коротка — 5 км от будки! Поймают подальше — 20 лет каторги!

Шагал теперь к своей комендатуре, все убыстряя шаги. Воллес, инженер-дорожник, уже возбудил ходатайство о допуске на трассу трех ссыльно-поселенцев для изыскательских работ, покамест в пределах 60 км в сторону краевого центра...

Рональду теперь такой радиус действий казался слишком малым. Отсюда бы не на 60, а тысячи на три-четыре километров перелететь, до какого-нибудь Пржевальска на берегу Иссык-Куля, где уж верно не повстречаешь женских укоризненных взглядов из знакомых очей...

Он задержался всего чуть-чуть в коридоре, перед дверью коменданта. И услышал робкий женский голос с еле приметным немецким акцентом. Немолодая женщина толковала соседке, как ее 14-летняя дочь была вчера изнасилована солдатом комендантского взвода. Тот «мимоходом» затащил ее в кусты рядом с их жильем.

— Так ведь она же немка? — дивилась собеседница, по говору украинка. — Какой же с него спрос за немку? Чего вы от коменданта хотите? Думаете, он за немку заступится? Ни боже мой! Напрасно идете!

Рональд походкой тигра метался перед дверью, но так и не выяснил, нашлась ли управа на солдата-насильника. Права, по-видимому осталась украинка, потому что мать отмахнулась от ее расспросов и ушла с заплаканными глазами. И тут же Рональд, резко рванув дверь, ринулся в кабинет.

То, что здесь потом происходило, трудно поддается последовательному описанию.

Лейтенант с погонами внутренних войск исполнял комендантские обязанности верно всего несколько месяцев, видел покорных, понурых, сломленных людей и проникся сознанием собственной непогрешимости. Ему едва исполнилось 20 лет, и диктаторские функции еще не успели изуродовать его нравственно. Сперва он напускал на себя строгость, ссылался на занятость, на начавшийся обеденный час, грозил даже вызвать солдат (а затем действительно требовал их с испуга из тюремного замка), но, в конце концов, сдался, вынул из стола несколько листов бумаги (их понадобилось шесть) и начал излагать на этих листах Рональдову претензию о неправомерности ссылки. Грамотность коменданта едва ли превышала уровень 4-го класса неполной средней школы, и в каждое слово он норовил всадить ошибку или две, а в таких словах как «Вальдек», «национальность» или «крещение» он ухитрялся ляпать до пяти. Фамилию героя он писал то «Спардек», то «Партак», то «Бадтер». Рональд с железным хладнокровием поправлял его, диктовал слова по буквам, формулировал сам свои требования, пока кто-то из комендатуры, обеспокоенный тем, что происходило в кабинете, не пригласил сюда главное начальство всеми внутренними делами района — самого майора Королева, начальника райотдела МВД. Услышав еще из коридора властный тон пришельца и слабый голос коменданта, Королев не вошел, а ворвался в комнату, схватил телефонную трубку и перво-наперво вызвал «спецконвой», грозно поводя очами и сверкая орденскими планками.

— Что это тут у тебя за громило командует? — прорычал он лейтенанту.

С ледяным спокойствием «громило» заявил, что на фронте он действительно громил немецкие штабы, а уж здешнюю лавочку не помилует, коли все его требования нынче же не будут выполнены. Надо заметить, что амок, овладевший Рональдом, не ослабел, а лишь усилился с появлением старшего начальника. Вспоминая потом все происшествие, он понимал, что едва ли действовал по собственной воле — что-то высшее (или низшее?) в него вселилось и им всецело распоряжалось, подсказывало ему слова и жесты.

В коридор с громким топотом вошли конвойные, а перед окном, у Рональда на виду, остановилась их машина защитного цвета, похожая на пожарную, с сиденьями по обе стороны разделительной стенки.

И он с каменным спокойствием продолжал диктовать и поправлять ошибки коменданта, и перечитывать каждую страницу. Документ сочинялся в форме вопросов и ответов, наподобие протокола допроса, и долженствовал доказать, что допрашиваемый Рональд Вальдек не причисляет себя к национальности немецкой, ибо исповедует православие, окрещен по русскому обычаю в Решемском монастырском Троицком соборе, воспитан в русском духе, отличился против фашистов в войне, уничтожил столько-то солдат и офицеров противника и требует освобождения от ссылки...

Уже наступила темнота, город подмигивал огоньками своих подслеповатых окошек, оба начальника вспотели от напряжения и утомления, когда документ был закончен и, по категорическому настоянию Рональда, подписан лейтенантом и майором.

— Пока я не получу уверенности, что документ поедет фельдегерьской связью, ни я, ни вы оба отсюда не уйдем!

И лишь когда пакет был опечатан, занесен в книгу и вручен вызванному курьеру под расписку, Рональд поднялся, пожал обоим начальникам потные руки, прошествовал мимо конвойных солдат и, не оглядываясь, бодро зашагал по темной улице.

Силы его оставили внезапно.

Он упал на чью-то скамью и долго лежал, рискуя простыть. Когда поднялся и поплелся дальше, в голове все путалось и кружилось, как после тяжелого опьянения. До дома он добрел едва-едва, никому не смог объяснить, где он был и что делал. Его долго тошнило, и он с трудом выпил чаю. Никакой уверенности в том, что его действия были правильны, у него не осталось. Он ждал, что его вот-вот заберут, и сжег кое-какие бумаги и письма. Видел очень страшные сны и к утру чувствовал себя так плохо, что боялся выйти на службу. Там с грехом пополам повозился с выверкой нивелира, и сам главный инженер Воллес велел ему идти домой и лечь. Кое-как он служебное время отбыл, уже за столом в конторе, сочиняя какие-то деловые бумаги. Воллес это оценил как служебное рвение и сказал что-то одобрительное, а при уходе посоветовал «поправиться пивком». Он по-своему истолковал самочувствие подчиненного!

...Еще через несколько суток Рональд вдруг увидел, уже под вечер, женскую фигуру у своей калитки. Марианна Георгиевна! И не одна, а с маленькой девочкой. Хозяин открыл им калитку и обе направились к ступеням крыльца. Рональд поднялся навстречу, и девочка весьма громко и отчетливо произнесла:

— Здъяствуй, папа!

Квартирант дома сего мгновенно справился с радостным удивлением и в том же тоне отвечал:

— Здравствуй, дочка! А... как же тебя зовут?

* * *

Она сделалась частой гостьей стариковского домика на улице Перенсона, и уже теперь не она, а он сам взывал к осмотрительности и осторожности: неровен час, углядит начальство институтское эти визиты к ссыльно-поселенцу, или просто последует донос в комсомольскую организацию, где Марианна продолжала состоять на учете, несмотря на некоторое «превышение» комсомольского возраста. Бродили по обоим кладбищам, особенно по пустынному, почти заброшенному татарскому, там цвела сирень, благоухали травы и распускались сибирские цветы, очень красивые, стилизованные и лишенные запаха.

В конце мая он уехал со своей партией на трассу и ночами потихоньку, с попутным автобусом, мчался в город, чтобы в самый глухой час ночи прокрасться к ней на второй этаж казенного дома, а перед восходом солнца рвануть обратно, на трассу, к нивелиру, реечникам и товарищам по партии. А иногда поездку совершала она, доезжала до речки Шадрихи, приветствовала его ссыльных коллег, занимала на дневные часы шалаш или избушку, где они вечерами вели свои камеральные работы, заполняли журналы и варили ужин. Девочка оставалась в городе на попечении бабушки или совершала вояжи вместе с мамой и очень мило произносила слова, следом за старшими: вода в Шадрихе — минеяльная! Так ее и прозвали Рональдовы коллеги «минеяльная вода Шадриха»...