Et tu, Agapito?[44] Я промолчал. Он поклонился и вышел.

Я не стал бить кулаком стену. Не стал кричать во мрак. Вглядываясь в огромный незримый мир, я уже знал, что никогда не покорю его. Мне никогда не стать Цезарем. Не стать Александром.

Все мои мечты рассыпались прахом.

Утро началось просто великолепно. Впереди нас ждал редкий солнечный день в Риме, и когда я тщательно обследовал свое обнаженное тело в свете, проникающем из открытого окна, то не обнаружил ни одного черного бубона. Прошло уже больше десяти дней с тех пор, как я увидел красный крест на двери Анджелины, но я по-прежнему чист. Я здоров и буду жить!

Я отправился в Ватикан, и меня встретили новостями о том, что Чезаре Борджиа, который покинул Рим всего неделю тому назад, арестован папскими войсками за отказ сдать свои города в Романье. После этого до меня доходили разные слухи: что он плакал, когда его, закованного в цепи, вели на корабль; что Папа собирается обезглавить его на площади Святого Петра.

Все вокруг смеялись и шутили, обсуждая судьбу герцога; я смеялся вместе со всеми, но это веселье не затрагивало мою душу. Я возлагал на Валентинуа огромные надежды. Кто еще обладал достаточной силой, чтобы выгнать из Италии чужеземцев и создать у нас единое государство? Кто еще мог бы предложить Никколо Макиавелли тот влиятельный статус, которого тот так страстно желал и вполне заслуживал? Герцог превратился в бледную тень своего же былого величия, и ничто не в силах теперь спасти его; но это не означало, что я не могу сожалеть об утраченных возможностях.

Целое утро я усердно трудился, сочиняя петиции кардиналам и отчеты для Синьории, а во второй половине дня, как и предложил Франческо, мы отправились на прогулку.

— Никколо, вы здесь уже почти месяц, а до сих пор не видели развалин древнего города. Это просто возмутительно для такого любителя истории, как вы.

В общем, мы отправились взглянуть на Колизей и Большой цирк[45], осмотрели также громадные ванны терм Диоклетиана. Мы вспоминали Цицерона и Цезаря, Брута и Августа. Потом Франческо вернулся в Ватикан, оставив меня в одиночестве на заросшей травой площади вблизи Форума, где я пожевал жареных каштанов под холодным солнцем и поглядел на представление, устроенное наряженными в тоги лютнистами — они исполняли, скорее всего, песни Древнего Рима. Однако даже здесь, даже касаясь тех самых камней, к которым прикасались пальцы древних римлян, даже видя пейзажи, которые видели их глаза, я по-прежнему не ощущал подлинной связи с прошлым. Оно не ощущалось мной как некая реальность. Они не воспринимались как реальные личности. Разумом я понимал, что они были такими же людьми, как мы, с такими же страстями, с такими же земными проблемами, надеждами и страхами. Мне хотелось понять, как они жили, что чувствовал каждый из них. Мне хотелось постичь ход их мыслей, но… ощущал я лишь камни; видел лишь луга и холмы. И додумался я лишь до одного: я живу здесь и сейчас, а то славное прошлое уже не существует в нашей реальности.

И все-таки… история говорит с нами. Обычно она что-то нашептывает: слишком тихо для обычного уха и на непонятном языке. Если бы мы только сумели понять ее слова, нам открылась бы глубочайшая мудрость…

Затаив дыхание, я пристально вглядывался в развалины древнего Форума.

История, я весь внимание. Поговори со мной.

И опять она что-то шепчет, упорно и настойчиво. И опять, черт побери, я не понимаю ни слова.

Дожевав каштаны, я собрал вещички и побрел обратно в гостиницу. До свидания, история, поболтаем с тобой позже.

Звон цепей и зловоние. Гвардейцы связали мне руки. По тускло освещенному коридору меня повели из Ватикана в замок.

Мы остановились возле какого-то окна. Стражники подтолкнули меня к оконному проему. Возможно, подумал я, сейчас меня сбросят вниз, и я разобьюсь насмерть, упав на камни площади Святого Петра.

Но они не стали этого делать, а просто заставили меня смотреть в узкий оконный проем.

— Его святейшество сказал, что вы захотите взглянуть на это.

Я нахмурился. Пригляделся. На площади какая-то процессия. Кардиналы и священники. Монахи и толпы народа. А в центре — римский епископ собственной персоной. Делла Ровере — мой враг и предатель.

Я закрыл глаза. Отпрянул от окна. Стражник прижал меч к моему горлу:

— Он хотел, чтобы ты СМОТРЕЛ, дьявольское отродье!

Я открыл глаза. Эта проклятая коронация… Папа Юлий II… Он использовал меня. Одурачил. Обманул и предал. Даже его имя издевалось надо мной. Оно словно заявляло: «Настоящим Цезарем стал я, а не ты».

Я наблюдал. Священник держал золотой пастырский посох, привязывая к нему льняную кудель. А потом поджег ее. Лен сгорал. Он превращался в пепел.

— Pater sancte, sic transit gloria mundi, — нараспев произнес священник.

Понятно… Святой отец, так проходит слава мирская.

Стражники поволокли меня обратно. Они грубо втолкнули меня в отвратительное адское зловоние. Они бросили меня в темной каморке. Заперли дверь. Они плевали на пол и хохотали.

— Погляди-ка теперь на себя… великий Чезаре Борджиа.

Я размышлял над человеческой шахматной доской, изыскивая возможность, несмотря ни на что, поставить чертов мат.

Я думал о моей сестре — мне не суждено больше увидеть ее.

Я думал о моем отце — умершем и гниющем в могиле.

Я думал о моей империи — падальщики растаскивали ее на части.

Я думал о приснившейся мне горе — разрушенной до основания и покрытой трупами.

Я думал о моем враге — о тиаре на его голове.

Я думал о себе — о чудовище в клетке.

Так проходит слава мирская…

Начался второй год моей праведной жизни. Небо сегодня низкое и серое, дует холодный ветер. Утром к нам зашел торговец шелком и рассказал новости о герцоге. Вероятно, его задушил и бросил в Тибр по приказу Папы дон Микелотто. Все в монастыре сочли, что такова Божья кара, и я, безусловно, не спорила с ними. Прошлое я предпочитала сохранять в тайне. Но в глубине души мне жаль Чезаре. Я не забыла о том, как много боли он причинил мне и другим людям, но сегодня вечером я помолюсь о спасении его души.

Последние три дня беспрерывные сильные дожди не выпускали нас из монастырских стен. Нынче утром сестра Роберта прошептала мне на ухо, что ей известен мой секрет. Я промолчала, но она, должно быть, заметила, как я покраснела. Откуда она могла узнать? Кто мог рассказать ей? Она хитра и бессердечна, и мне становится страшно при мысли о том, как она может воспользоваться этим знанием.

Сегодня ненадолго выглянуло солнце, и я трудилась в огороде. Физическая нагрузка полезна. И помогает забыть о тревогах.

Днем нас навестил епископ, и один из его слуг сообщил нашим сестрам на кухне, что на самом деле герцог не умер. По-видимому, он содержится в тюрьме замка Святого Ангела, но поговаривают, что его могут освободить. Как глупо, подумалось мне, что я молилась за его душу.

Сестра Роберта не сводила с меня глаз во время вечерни, а потом уже во дворе прошипела:

— Должно быть, вы счастливы, узнав, что ваш любовник жив!

И теперь, думая о ее словах, я испытываю стеснение в груди.

Наконец появились первые признаки весны — бутоны на яблонях и воздух по вечерам душистый и почти теплый.

Сегодня ко мне приехала удивительная гостья! Моя подруга Стефания. Мы сидели в моей келье и разговаривали. Как же приятно было увидеть и обнять ее! Мне казалось, что я больше никогда о ней не услышу. Стефания вышла замуж за своего военного и, видимо, жила вполне счастливо. Она выглядела гораздо старше, чем мне помнилось, хотя со времени нашего расставания прошло всего полтора года. Неужели я тоже так быстро постарела? Мы спокойно болтали, но потом она заявила, что у нее есть для меня сообщение от одного человека. Должна признать, что сердце у меня екнуло при мысли, что моя подруга имеет в виду Леонардо. Но когда я спросила, от кого же, она сказала: