— Вы уж лучше закажите просто лаваш, — сказал он, скрестив на груди толстые руки и поглядывая на нас сверху вниз.

Лаваши — а попросту тонкие пресные лепешки — являлись единственным кулинарным коньком Романьи.

— А овощи! Или фрукты! — воскликнул Томмазо. — Должно же у вас быть хоть какое-то разнообразие.

— Мессер, мы не держим сельской пищи, — гордо заявил подавальщик.

— Пожалуй, нам лучше пойти поискать другую таверну, — спокойно произнес я.

Но Томмазо уже разразился бурным смехом и с упрямым ехидством потребовал показать ему кладовую и разрешить лично побеседовать с кухаркой, чтобы выбрать еду по собственному желанию. В конце концов он истощил терпение подавальщика, как вода подтачивает камень, и они вдвоем отправились искать овощи. Салаи, заказавший бифштекс, жевал его молча, уставившись немигающим взглядом в уродливый узор плиточного пола. Он вел себя так с той самой ночи, что мы провели вместе, словно сердился на меня.

Не обращая внимания на его настроение, я начал строчить послание Валентинуа. Я сетовал, что его подчиненные делают мое задание невыполнимым и тратят не только мое время, но и его деньги. Откровенно высказав свое возмущение, я потом немного смягчил его, разбавил «вашими светлостями», изъявлениями почтения и извинениями за то, что «мне приходится по таким пустякам отрывать ваше превосходительство от множества государственных дел». Завершив послание, я увидел, что Салаи убивает ладонью мух. Подавив раздражение, я промолчал.

— Ну вот, все в порядке! — воскликнул Томмазо, победоносно возвращаясь из кухни. — Я пообщался с кухаркой, и она с удовольствием согласилась приготовить нам блюдо из салатных листьев, помидоров, авокадо и мягкого козьего сыра.

Исключительно любезная хозяйка. А вот ее муженек — настоящий упрямый осел.

— Чезена, кажется, полна упрямых ослов, — вяло заметил я.

— Не унывайте, мастер… по крайней мере, мы сможем хорошо подкрепиться. Да, кстати, она еще послала своего сынка к роднику, и он принесет нам холодной воды. Она сказала, что та колодезная вода, которую они подают обычно, сейчас из-за засухи стала буроватой.

Я подписал переписанное набело послание и свернул его в трубочку.

— У кого есть веревочка?

— Молодчина, Томмазо… огромное спасибо! — шутливо воскликнул он. — Что бы я без тебя делал!

— Чертовски признателен, Томмазо. Извини. Но нет ли…

— …веревочки? Конечно. — Вздохнув, он взял свой ранец и выудил оттуда тугой моток пеньковой бечевки и перочинный нож.

А чуть позже, окинув взглядом совершенно несчастное лицо Салаи и мое, сердитое и озабоченное, Тсммазо вызвался лично доставить мои претензии Борджиа.

— Но он же в Милане, — напомнил я.

— Вот и отлично. Я как раз мечтал о дальнем путешествии.

В ее комнате — запах смерти. Спертый воздух, атмосфера уныния. По стенам блуждают тени горящих свечей. На простынях белеет ее призрачное лицо.

Лекарь выполнил мою просьбу. Он спас Лукрецию. Но ее ребенок родился мертвым. Это хорошо.

Но моя сестра ужасно расстроена. Ее сердце разбито — она не хочет жить. Я должен исцелить ее сердце. Обязан вернуть ей желание жить.

Врач предложил сделать кровопускание. Заявил, что оно необходимо. Но сестра не разрешила — боится бритвы. Мне надо убедить ее стерпеть боль.

Я присел на краешек кровати. Лукреция взглянула на меня и печально улыбнулась.

— Ты пришел, — слабое проявление радости.

— Разумеется, пришел.

— Чезаре, я потеряла ребенка.

— Не надо думать об этом, — сказал я, сжимая ее руку. — Это в прошлом. Ты должна подумать о себе.

— Он был такой крошечный. Такой милый. Его личико было прекрасным. Но он так и не смог вздохнуть. Ни разу.

— У тебя будет еще много других детей.

— А вдруг они…

— Лукреция, тебе необходимо восстановить силы, — я коснулся ее волос, погладил по щеке. — Вот ты придешь в себя, поправишься — и тогда у тебя будут здоровые дети.

— А как ты, Чезаре? У тебя все в порядке?

— Все прекрасно. Всё под контролем. Тебе не стоит беспокоиться обо мне.

— Я знаю. Ты очень сильный.

— Так же, как и ты, малышка. Ты всегда отличалась сильной натурой.

Она улыбнулась. Глаза печальны.

— Сейчас тебе надо собрать все силы. Лекарь хочет пустить тебе кровь.

Я пощекотал ее, она рассмеялась. Услышав этот заранее оговоренный сигнал, врач зашел в спальню.

Я продолжал щекотать ей пятки, она продолжала смеяться. Так мы играли когда-то в детстве. Нежно, но крепко я прижал ее ноги к кровати. Она улыбнулась мне, ожидая пытки. Слезы наполнили ее глаза.

Лекарь сделал разрез. Лукреция закусила губу. Я услышал, как потекла в бутыль ее кровь.

— Молодчина, — похвалил я. — Храбрая девочка.

Лукреция побледнела. Она издала слабый смешок. Я сжал ее руку. Мы надолго умолкли.

Врач перевязал рану и открыл окна; пламя свечей затрепетало на ветру. Потом он покинул комнату, унеся с собой тишину.

— Как твой муж… он хорошо обходится с тобой?

— Да. Он очень добр, Чезаре. Даже после…

Я понимающе кивнул.

— …он был очень добр ко мне. Очень добр.

— Хорошо, — сказал я. — Хорошо… мне не придется убивать его.

— Надолго ли ты приехал, Чезаре? Или тебе нужно сегодня уезжать?

— Нет, я останусь, пока тебе не станет лучше.

— Но удалось ли тебе справиться с проблемами? До меня дошли слухи о твоих капитанах…

— Я же сказал — всё под контролем.

— Но что, если они…

— Лукреция, если ты не прекратишь говорить о моих делах, мне придется принять решительные меры.

— Какие же? — ее брови заинтересованно приподнялись.

— Я призову Микелотто, — пригрозил я. — Он будет гладить твое горло, пока ты не перестанешь говорить вздор.

Она взвизгнула, затем рассмеялась:

— О нет… это даже не смешно!

— Как же ты осмелилась оставаться наедине с тем ужасным и кровожадным злодеем, с Чезаре Борджиа?

— А как ты осмелился оставаться наедине с той грешной, развратной соблазнительницей, с Лукрецией Борджиа?

— Сейчас, скорее всего, нас подслушивают за дверью, — рассмеявшись, предположил я. — Ждут, когда мы начнем прелюбодействовать.

— Или строить козни, замышляя чью-то смерть.

— Придурки. Если бы я мог, то избавился бы от них.

— От кого? — она сонно нахмурила брови, задумываясь.

— От них. От всех. Оставил бы в этом мире только нас с тобой.

Она вздохнула. Коснулась моей руки. Ее голова откинулась на подушки, глаза закрылись. О, Лукреция… увижу ли я тебя вновь?

Бум! Бум! Бум! Миновала полночь, и гроза громыхала и посверкивала где-то на востоке, но слышны вовсе не удары грома. Мы с Салаи опять поссорились, по его щекам текут слезы. Мы оба замерли, словно нас застали на месте преступления. Я прислушался, задержав дыхание, и убедился, что не ослышался — вновь раздался отчаянный гулкий удар в дверь.

— Войдите, — сказал я.

Курьер насквозь промок — от дождя, не от пота. Из-за открытой двери доносился шелест падающих на землю капель. Он вошел — молодой парень с горящими глазами — и опустился передо мной на колени. Потом зачитал послание от герцога Валентинуа. Его светлость выражал глубокое сожаление по поводу того, что моему важному заданию чинятся задержки и препятствия, хотя в оных препонах нет, безусловно, никакой моей вины.

Испытывая ко мне огромную любовь и уважение, его светлость издал документ, который предоставляет мне широкие полномочия во всех его владениях. После чего посланец аккуратно извлек вышеупомянутый документ из внутреннего кармана и высокопарно огласил его.

«Цезарь Борджиа, божьей милостью герцог Валентинуа, правитель Баланса и Романьи, покоритель Адриатики, правитель Пьомбино и etc., гонфалоньер и главнокомандующий войсками Святой римской церкви: всем нашим наместникам, кастелянам, капитанам, чиновникам, командирам, солдатам и подданным, мы повелеваем и предписываем на вечную память, дабы всюду предоставляли они свободный проход и освобождали от всякого официального платежа за него и за его провожатых, дабы дружески принимали и давали осматривать, измерять и тщательно обследовать, по желанию предъявителя сего, нашего любезнейшего приближенного архитектора и инженера Леонардо да Винчи, каковой по нашему поручению должен обследовать укрепления и крепости нашего государства, дабы согласно с его указаниями мы могли своевременно перестроить их…»