Скачет чей-то конь… Нет, это не Туган. Это примчался Сушеный бок. Его глазки поблескивали в темноте, когда он, склонясь с седла, спросил через забор:

– Где твой сын?

– Как где? Не ты ли сам за ним приезжал и говорил: «Ждут»?

– Где твой сын, проклятая женщина? опять спросил Сушеный бок, хлестнув плетью по забору.

– Эх, ну и мужчина! Уже и обычаи наши забыл? Кто из горцев разговаривает с женщиной вот так? Да что с тебя взять… Когда человек продается, то продается, видно, со всеми потрохами. А ходил ведь раньше тихонький, с улыбочкой, кланялся каждому, чуть ли не ломая свой сушеный бок. Теперь же вот каким стал! Если тебя «фюреры» сделали тамадой, не думай, что Аламат примет это!

– Тебя не спросили!

– Сгинь с моих глаз! Я открою против тебя женскую войну, проклятый! Это ты виноват, что моего мальчика до сих пор нет дома! Куда он делся? Что ты с ним сделал? – вскричала разъяренная Марзий и подняла над головой пузатый глиняный жбан, готовясь запустить им в старосту.

– Опомнись, змея! – пришпорил коня и отскочил от забора Сушеный бок.

Он получил дерзкий отпор при исполнении своих служебных обязанностей. Пришлось отступить перед этой ведьмой, готовой поднять «женскую войну», которая позорна для такого паршивого горца, как Сушеный бок.

Марзий не радовалась своей победе. Она опустилась на ступеньку крыльца и заплакала. Куда девался сын? Несдобровать ему теперь. Натворит он беды…

Шайтан проснулся, вышел во двор и огляделся. Мать доила корову; не выпущенные куры беспокойно выглядывали из-за решетчатой дверцы, ишак дремал стоя, собака лениво зевала, потягивалась.

Солнца еще не было даже на верхушках гор. «И наверное, не будет», – огорчился Шайтан. В воздухе висела какая-то серая хмарь.

Нигде ни звука, как будто в Аламате нет ни одной живой души.

«Надо, чтобы сестренка и братец сходили на кукурузное поле, – решил Шайтан, теперь самый ответственный за семью. – Если не разгонят, как вчера, то они принесут хоть полмешка початков. Полицай Дугу вчера разогнал всех, сам хочет поживиться, а заодно и выслужиться перед фрицами…»

Лейла встала с подойником из-под коровы, а теленок тут же уткнулся в пах матери, весело играя черным кончиком хвоста.

Выгонять коров на луг боялись, да и пастух боялся водить аульное стадо. Лейла бросила перед коровой собранную с огорода траву и запечалилась:

– Аллах, зачем допускаешь такую несправедливость? Кругом благодать, щедрое августовское лето, трава на выпасах по пояс, а бедные животные голодают! Урожай, выхоженный нашими руками, теперь собирают для себя несколько продавшихся подонков… Зачем ты это допускаешь, боже?

Шайтан спустился в просторный подвал-плотницкую. Он все никак не удосуживался доделать стулья, которые начал мастерить отец. Не то что не удосуживался, а не умел, хотя и не признавался себе в этом. Только теперь он понял, каким все же мастером был отец. Жаль, что Шайтан плохо учился у него ремеслу. Ничего, при желании можно освоить все. Вернется отец – порадуется за сына.

Так думал Шайтан, работая то стамеской, то рубанком, то пуская в ход кисть, макнув ее в жестянку со столярным клеем.

Надо было покрасить уже готовый стул. Шайтан начал шарить в поисках краски. Он заглядывал в жестяные банки, в которых остались только следы засохшей краски, искал и в деревянных ведерках. В одном из них он нашел завернутую в тряпку подкову, долго смотрел на нее. Отец нашел ее где-то на дороге, а такая находка – добрая примета. Шайтан бережно завернул подкову и положил ее на место.

Наконец он нашел на дне старого ведра какую-то не то бордовую, не то красную краску. Начал красить, но как он ни старался дотянуть, краски не хватило, часть стула осталась белой. «Ничего, можно сидеть и на недокрашенном», решил он, хотел вынести стул во двор, чтобы на солнце высохла краска. Но в эту минуту в подвал поспешно спустилась озабоченная мать.

– Сынок, соседка сказала, что полицаи собирают кур для зеленых и что…

– Кто ей сказал, мама?

– Ей сказала ее соседка, а той соседке – ее соседка, а этой – та, к которой полицаи уже ворвались во двор и начали ловить кур!

– Что же делать, мама? – спросил Шайтан, вытирая краску с рук шерстяной тряпкой.

– Все спешат резать своих кур, сынок!

– Объедимся, мать!

– Пусть лучше фрицы и полицаи объедаются? Конечно, не успеем мы насушить курятины, зато куры не достанутся змеям зеленым!

– А кто же будет резать кур, мама?

– Как кто, сынок? Это мужское занятие. Надо, сынок, надо. Ах, семнадцать моих курочек… Как они хорошо неслись! Разорение всем и всему принесли зеленые!

И в других дворах, где успевали, резали кур-кормилиц. Полицаи, чертыхаясь, шарили по курятникам и уходили ни с чем. Они растерянно докладывали разгневанным фрицам: «В Аламате вдруг на кур напала страшная эпидемия».

Это была «женская война» Аламата против ненавистных пришельцев, но она их только озлобила еще больше.

…Шайтан взял подсохший стул и отправился с ним к заказчику. Хороший стул! Ничего, что краски не хватило, люди поймут, что сейчас не до красоты. Главное то, что он, Шайтан, не оставляет на полпути отцовскую работу.

По Главной улице промчался в сторону школы фашист на мотоцикле.

– У-у, зеленый… Как гадюка! – прошептал Шайтан и, глядя фашисту вслед, подумал, что Туган запросто мог бы обогнать этого паршивого мотоциклиста.

Шайтан вошел во двор заказчика. Там на завалинке сидел старик с внучкой и уже в который раз заставлял ее перечитывать письмо своего сына. Та, второклассница, уже давно наизусть знавшая содержание отцовского письма, выпалила скороговоркой, не глядя на бумагу:

– «Дорогой отец, дорогая мать, жена моя и доченька! Я жив и здоров. Мы временно оставляем город, но отберем его назад обязательно. Писать некогда, спешу. Передайте привет…» – И девочка протараторила длинный список родичей.

Старик заметил Шайтана только после того, как аккуратно сложил письмо в треугольник и спрятал его в карман бешмета.

– Вот, сынок, последнее письмо от сына, – сказал он печально. – Может, он написал нам и еще, но почты нет, радио нет, газет нет… Живем как в мешке. «Новый порядок» называется…— Увидев стул, он усмехнулся: – Отцовскую школу не забываешь, сынок? В жизни надо уметь делать любую работу, тогда тебя полюбит жизнь. Ну, а краска – это ничего. Докрасим после войны! Сейчас я думаю только о том, чем бы я, старый, мог здесь помочь нашей победе на фронте? Эх, старость, старость…

Попрощавшись с дедом, Шайтан вышел со двора. Слова старика «чем бы я мог помочь победе?» обожгли ему сердце. Старику мешает старость, это понятно. Но разве такие, как он, Шайтан, или его друг Солтан так уж бессильны? Надо что-то делать. Надо договориться с Солтаном, что делать. Но где он? Марзий считает, что он поскакал в Даусуз к ее родителям.

Во дворе Лепшоковых Шайтан увидел ишака, «проклятого» барана и Медного казана, уныло глядящих в открытую дверь летней комнаты. «Есть хотят, ждут», – понял Шайтан и не осмелился подойти поближе, потому что голодный баран может оказаться особенно драчливым. Шайтан, как всегда, свистнул два раза, вызывая Солтана. Но вместо него вышла неузнаваемая сегодня Марзий: глаза ее распухли от слез, лицо было бледно, она выглядела постаревшей лет на десять. Марзий медленно спустилась по ступенькам. Шайтан растерялся и молчал, переминаясь на месте. Марзий зарыдала навзрыд, обхватила рыжую голову мальчика и запричитала:

– Шайтан, Шайтан, мой дорогой, Солтана все еще нет! Вот уже неделя, как его нет! В Даусузе он тоже, оказывается, не появлялся. Смерть к моим детям, вижу, приходит всегда через коней…

– Да что вы, тетя Марзий! – ужаснулся Шайтан. – Что вы спешите хоронить моего друга? Туган его на себе из любой беды вынесет!

Опустившись на седло Богатыря, Марзий вытерла фартуком покрасневшие глаза и сказала:

– А несчастный дед Даулет, разве его не жаль? Исчез, но на второй день после моего мальчика, да еще, говорят, с косяком! Каково ему, старому, в опасной дороге!