Таково действие могилы на великие умы. При этом таинственном переходе в другой мир они оставляют после себя свет. Их исчезновение блистательно. Их смерть излучает славу.

Шекспир — великая слава Англии. У Англии есть в политике Кромвель, в философии Бэкон, в науке Ньютон — три высоких гения. Но Кромвель запятнан жестокостью, а Бэкон низостью; что до Ньютона, то в настоящий момент его здание пошатнулось. Шекспир чист, чего нельзя сказать о Кромвеле и Бэконе, и непоколебим, чего нельзя сказать о Ньютоне. Кроме того, как гений, он выше их. Выше Ньютона есть Коперник и Галилей; выше Бэкона есть Декарт и Кант; выше Кромвеля есть Дантон и Бонапарт; выше Шекспира нет никого. Есть равные Шекспиру, но нет превосходящих его. То, что земля его родины носила этого человека, — особая для нее честь. Можно сказать этой земле: alma parens. [163] Родной город Шекспира — избранный город: над этой колыбелью сияет вечный свет; у Стрэтфорда на Эвоне есть уверенность, которой нет у Смирны, Родоса, Колофона, Саламина, Хиоса, Аргоса и Афин — семи городов, оспаривавших друг у друга честь быть местом рождения Гомера.

Шекспир — ум мирового значения, но это в то же время ум английский. Он англичанин до мозга костей, чересчур англичанин; он настолько англичанин, что, выводя на сцену своих страшных королей, он рисует их в более мягких тонах в том случае, если это короли Англии; он настолько англичанин, что принижает Филиппа-Августа по сравнению с Иоанном Безземельным; настолько, что специально придумывает козла отпущения — Фальстафа, чтобы возложить на него ответственность за августейшие проказы Генриха V; настолько, что разделяет в известной мере лицемерие истории, считающейся национальной. Наконец он англичанин до такой степени, что пытается даже смягчить образ Генриха VIII; правда, Елизавета не спускает с него глаз. Но в то же время — и тут мы настаиваем, ибо этим-то он и велик, — этот английский поэт в то же время гений всего человечества. Искусство, как и религия, порой имеет право сказать: «Ессе homo». Шекспир один из тех, к кому относятся эти великие слова: се человек.

Англия эгоистична. Эгоизм — это остров. Чего, быть может, не хватает этому всецело поглощенному своими делами Альбиону, на который другие народы иногда посматривают косо, так это бескорыстного величия. Это величие дает ему Шекспир. Он набрасывает его пурпурную мантию на плечи своей родине. Слава его повсеместна, она разнеслась по всему миру. Шекспир во всех отношениях выходит за пределы острова и эгоизма. Отнимите его у Англии, и вы сейчас же увидите, как потускнеет сверкающий блеск этой нации. Шекспир облагораживает облик Англии. Он уменьшает ее сходство с Карфагеном.

В появлении героев есть таинственный смысл. Ни в Спарте, ни в Карфагене не родилось ни одного великого поэта. Отсюда ясно духовное бесплодие этих городов. Загляните вглубь, и вы увидите: Спарта — это только город логики; Карфаген — это только город материальных ценностей; и тому и другому не хватает любви. Карфаген приносит в жертву своих сыновей, закалывая их мечом; Спарта — девственность своих дочерей, заставляя их ходить обнаженными; здесь убивают невинность, там — стыдливость. Карфаген знает только тюки и ящики; Спарта равнозначна закону; закон — это ее настоящая территория; во имя законов умирают при Фермопилах. Карфаген жесток. Спарта холодна. Эти две республики основаны на камне. Поэтому там нет книг. Вечный сеятель, который никогда не ошибается, не раскрыл над этими неблагодарными землями своей горсти, наполненной гениями. Нельзя доверить пшеницу скале.

Однако им не отказано в героизме: когда нужно, у них появляются и мученики и полководцы; в одной из этих стран возможен Леонид, в другой — Ганнибал, но ни Спарта, ни Карфаген неспособны дать Гомера. В их возвышенном не хватает той не поддающейся определению нежности, которая рождает поэта из лона народного. Этой скрытой нежностью, этим flebile nescio quid [164] обладает Англия. Доказательство тому — Шекспир. Можно было бы добавить: доказательство тому — Уильберфорс.

Англия — страна торговли, как Карфаген, страна законности, как Спарта, превосходит Спарту и Карфаген. Она удостоена этого царственного исключения — поэта. Породив Шекспира, Англия возвеличила себя.

Место Шекспира среди самых возвышенных в этом избранном кругу абсолютных гениев, который, расширяясь время от времени при появлении нового сверкающего пришельца, венчает цивилизацию и освещает своим безграничным сиянием все человечество. Шекспир заменяет целый легион. Он один равнозначен нашему прекрасному французскому семнадцатому веку и почти всему восемнадцатому.

Когда приезжаешь в Англию, первое, что ищешь взором, это статую Шекспира. Вместо нее видишь статую Веллингтона.

Веллингтон — это генерал, который выиграл сражение, — с помощью случая.

Если вы будете упорно настаивать, вас поведут в здание, называемое Вестминстерским аббатством; там короли, целая толпа королей; но есть также уголок, который называется «уголком поэтов». Здесь, в тени четырех или пяти огромных памятников, где сверкают великолепием изваянные из мрамора или отлитые из бронзы ничем не замечательные короли, вам покажут фигурку на маленьком постаменте и под этой фигуркой имя — Вильям Шекспир.

Впрочем, памятники в Англии повсюду, памятников сколько душа желает; памятник Карлу, памятник Эдуарду, памятник Вильгельму, памятники трем или четырем Георгам, из которых один был идиотом. Памятник Ричмонду в Гэнтли; памятник Непиру в Портсмуте; памятник Фазеру Мэтью в Корке; памятник Герберту Ингрэму уж не помню где. За то, что кто-то удачно провел пехотное ученье, ему ставят памятник; за то, что еще кто-то хорошо командовал маневрами конной гвардии, — памятник. Некто поддерживал прошлое, истратил все богатства Англии на то, чтобы оплачивать коалицию королей против 1789 года, против демократии, против просвещения, против движения человечества вперед, — скорее ставьте пьедестал — памятник г-ну Питту! Другой в течение двадцати лет сознательно боролся с истиной в надежде, что она будет побеждена; заметив в одно прекрасное утро, что она слишком живуча, что она сильнее его и ей, возможно, поручат составить кабинет, он тут же перешел на ее сторону, — ставьте еще один пьедестал — памятник г-ну Пилю! Повсюду, на всех улицах, на всех площадях, на каждом шагу, гигантские восклицательные знаки в виде колонн: колонна герцогу Йоркскому, — ее следовало бы сделать в виде вопросительного знака; колонна Нельсону, на которую показывает пальцем призрак Караччоло; колонна уже упомянутому Веллингтону; колонны ставят всем, стоит лишь в свое время немного погреметь саблей. На Гернсее, на берегу моря, на мысу, — высокая колонна, похожая на маяк, почти башня. Она обожжена молнией. Такой колонной был бы доволен Эсхил. В честь кого она поставлена? В честь генерала Дойля. Кто он такой, этот генерал Дойль? Это генерал. Чем он замечателен, этот генерал? Он прокладывал дороги. На свои средства? Нет, на средства населения. Колонну ему! Шекспиру — ничего, Мильтону — ничего, Ньютону — ничего, имя Байрона считается нецензурным. Вот до чего дошла Англия и ее славный и могучий народ.

И несмотря на то, что у этого народа есть такой просветитель и руководитель, как смелая британская пресса, более чем свободная — полновластная и которая в своих бесчисленных и превосходных газетах сразу освещает все вопросы, все же дело обстоит так; и нечего смеяться над этим ни Франции с ее памятником Негрие, ни Бельгии с ее памятником Беллиарду, ни Пруссии с ее памятником Блюхеру, ни Австрии, где, наверное, есть памятник Шварценбергу, ни России, где должен быть памятник Суворову. А если не Шварценбергу, так Виндишгрецу; если не Суворову, так Кутузову.

Если вы Паскевич или Елачич, — вам поставят памятник; если вы Ожеро или Бессьер — вам тоже памятник; будьте первым попавшимся, хотя бы Артуром Уэлсли, и вас изобразят в виде колосса, и леди посвятят вас вам самому, совершенно обнаженного, с надписью: Ахилл. Двадцатилетний молодой человек совершает героическое деяние: он женится на красивой девушке; в его честь воздвигают триумфальные арки, на него приходят глазеть из любопытства, его награждают самым высоким орденом, словно на следующий день после сражения; на площадях зажигают фейерверк; люди, у которых могли бы быть седые бороды, надевают парики и, почти коленопреклоненные, произносят приветственные речи; миллионы фунтов стерлингов выбрасываются на ветер в виде ракет и петард при рукоплесканиях толпы, одетой в лохмотья, которой завтра нечего будет есть; что до того, если во время этой свадьбы в Ланкашире свирепствует голод? Все приходят в экстаз, палят из пушек, звонят в колокола… «Rule, Britannia! God save!» [165] Как, этот юноша так добр, что женится? Какая слава для нации! Все в восхищении; великий народ теряет голову; великий народ млеет от счастья; балкон, откуда можно видеть, как будет проезжать юноша, сдается за пятьсот гиней, люди собираются толпами, толкаются, бросаются к колесам его экипажа, в результате этих восторгов раздавлено семь женщин, их маленькие дети растоптаны толпой, сто человек, только слегка придушенных, отправлены в больницу, ликование неописуемо. Пока все это происходит в Лондоне, вместо прорытия Панамского канала начинается война, строительство Суэцкого канала, оказывается, зависит от какого-то Измаил-паши; акционерная компания предпринимает продажу иорданской воды по луидору за бутылку; изобретают стены, сопротивляющиеся любому ядру, а потом ядра, пробивающие любые стены; один выстрел из пушки Армстронга стоит тысячу двести франков; Византия созерцает Абдул-Азиса; Рим идет на исповедь; лягушки, разохотившись после журавля, требуют себе в правители цаплю; Греция после Оттона опять хочет короля; Мексика после Итурбиде опять хочет императора; Китай хочет двоих: повелителя Срединного государства, татарина, и Сына Неба (Тьен Ванга), китайца… О, земля — престол глупости!