Бонапарт был прав. Для героя, для солдата, для человека действия и материального мира все кончается под шестью футами земли; для человека идеи все с этого начинается.
Смерть — это сила.
Для тех, у кого нет иной деятельности, кроме деятельности духа, могила — преодоление препятствия. Быть мертвым — значит быть всемогущим.
Человек-воин внушает страх, пока он живет; он стоит во весь рост, земля замолкает, siluit, [161] каждый его жест несет уничтожение, за ним устремляются миллионы исступленных людей, свирепая, иногда преступная толпа; это уже не человек — это завоеватель, полководец, это царь царей, император, это ослепительный лавровый венок, который проносится, разбрасывая молнии, и под которым в звездном свете едва можно различить неясный профиль Цезаря, — великолепное и потрясающее видение; но появляется камень в печени или язва в желудке, — шесть футов земли, и все кончено. Сияние меркнет. Бушующая жизнь проваливается в яму; человечество продолжает свой путь, оставив позади себя то, что стало небытием. Если такой человек-ураган произвел несколько удачных вторжений, как, например, Александр в Индию, Карл Великий в Скандинавию и Бонапарт в старую Европу, то только это от него и остается. Но если какой-нибудь прохожий, несущий в себе идеал, если бедный бродяга вроде Гомера уронит во тьму свое слово, а затем умрет, слово это зажигается во тьме и превращается в звезду.
Вот того побежденного, гонимого из города в город зовут Данте Алигьери; берегитесь. Имя этого изгнанника — Эсхил, а того пленника — Иезекииль; будьте осторожны. У того однорукого есть крылья, это Мигель Сервантес. Знаете, кто бредет по дороге там, впереди? Это калека — Тиртей, это раб — Плавт, а дальше ремесленник — Спиноза, а вон там лакей — Руссо. Так вот, это унижение, этот тяжкий труд, это рабство, эта немощность, все это — сила. Величайшая сила, сила Духа.
На гноище, как Иов, под ударами палки, как Эпиктет, облитый презреньем, как Мольер, дух остается духом. За ним последнее слово. Калиф Альманзор велит народу плевать на Аверроэса у дверей мечети в Кордове, герцог Йоркский сам плюет на Мильтона; какой-то Роган, почти принц, — «не снисхожу до звания герцога, я — Роган», — пытается убить Вольтера ударами палки. Декарта изгоняют из Франции во имя Аристотеля, Тассо искупает поцелуй, подаренный принцессой, двадцатью годами темницы, Людовик XV сажает Дидро в Венсенский замок — это все лишь мелкие происшествия, — ведь во всем должны быть теневые стороны! Эти мнимые величины, которые принимались за реальные, эти властители, эти короли исчезают; остается только то, что должно остаться; человеческий дух — с одной стороны, божественные души — с другой; истинные произведения и истинные творцы, общение людей, создающее прекрасное, жажда мысли — мука и счастье человека, жизнь низшего порядка, стремящаяся к высшей жизни. Возникают реальные вопросы, необходимо совершенствование ума, которое должно осуществиться посредством ума. На помощь зовут поэтов, пророков, людей вдохновенных, мыслителей. Начинают понимать, что философия — это пища, а поэзия — насущная потребность. Нужен иной хлеб, кроме хлеба насущного. Если вы откажетесь от поэтов, то откажитесь от цивилизации. Настает час, когда человечеству приходится считаться с комедиантом Шекспиром и с нищим Исайей.
Мы их не видим, но тем сильнее ощущаем их присутствие. Хотя они и умерли, эти существа живут.
Как они жили? Какие это были люди? Что мы о них знаем? Иногда — немного, как о Шекспире, часто — ничего, как о поэтах древних времен. Жил ли когда-нибудь Иов? Был ли Гомер одним человеком или несколькими людьми? Мезириак говорит, что у Эзопа была нормальная спина, а Плануд утверждает, что он был горбатым. Правда ли, что пророк Осия, желая показать свою любовь к родине даже опозоренной и погрязшей в гнусностях, женился на публичной женщине и назвал своих детей Скорбь, Голод, Стыд, Чума и Нищета? Правда ли, что Гезиода нужно делить между Кумами в Эолиде, где он родился, и Аскрой в Беотии, где он рос? Веллей Патеркул говорит, что он жил на сто двадцать лет позже Гомера, а Квинтилиан считает, что они были современниками. Кто из двоих прав? Не все ли равно! Поэты умерли, их мысль царит. Они были, поэтому они существуют.
Теперь они делают для нас больше, чем в то время, когда были живы. Другие усопшие отдыхают; гении трудятся и после смерти.
Над чем они трудятся? Над нашим духом. Они творят цивилизацию.
«Все кончается под шестью футами земли». Нет, там все начинается. Нет, там все прорастает, все раскрывается, и все растет, все брызжет, все исходит оттуда! А те изречения хороши лишь для вас, воины.
Ложитесь в свои могилы, исчезайте, покойтесь, разлагайтесь. Пусть будет так.
Пока вы живы, позолота, попоны, барабаны, фанфары, щиты с трофеями, развевающиеся по ветру знамена, шум и грохот создают иллюзию. Толпа любуется всем этим. Она воображает, что видит нечто великое. У кого шлемы? У кого кираса? У кого портупея? У кого шпоры, каска, султан, оружие? Вознесем его! После вашей смерти разница сразу бросается в глаза. Весь Ганнибал может уместиться на ладони у Ювенала.
Не Цезарь, а мыслитель имеет право сказать умирая: «Deus fio». [162] Пока он человек, его плоть образует преграду между ним и другими людьми. Плоть — это облако, окутывающее гения. Приходит смерть — безграничный свет — и пронизывает этого человека лучами своей зари. Нет больше плоти, нет материи, нет тени. Неведомое, скрывавшееся в гении, предстает перед всеми окруженное ореолом. Чтобы дух засиял полным светом, ему необходима смерть. Когда то, что было гением, становится душой, этот ослепительный свет проливается над человечеством. Невозможно устоять перед книгой, в которой заключен призрак.
Трудно поверить в бескорыстие живого. К нему все относятся с подозрением. Ему возражают, потому что живут бок о бок с ним. Быть живым и в то же время быть гением — это слишком. Ведь этот человек движется взад и вперед, как все вы, ходит по земле, имеет вес, раздражает, мешает. В присутствии слишком большого величия есть что-то вызывающее досаду. Людям кажется, что такой человек недостаточно подобен им. Как мы уже сказали, они ставят ему это в вину. Что он за привилегированный? Этого сановника нельзя сместить. Преследования возвеличивают его, обезглавливание венчает. Против него ничего нельзя предпринять, для него ничего нельзя сделать, над ним никто не властен. Он несет ответственность, но не перед вами. Он действует по каким-то особым предписаниям. То, что он совершает, можно оспаривать, но нельзя изменить. Он словно выполняет поручение, возложенное на него кем-то, и этот кто-то — не человек. Такая исключительность не нравится людям. Поэтому раздается больше свистков, чем рукоплесканий.
После смерти он уже больше никого не стесняет. Умолкают ненужные теперь свистки. Живой, он был конкурентом; мертвый, он становится благодетелем. По прекрасному выражению Лебрена, он превращается в «того, чья смерть — непоправимая утрата». Лебрен применяет это выражение к Монтескье; Буало применяет его к Мольеру. «Покуда навсегда могила…» и т. д. Эта могила возвеличила и Вольтера. Вольтер, столь великий в восемнадцатом веке, вознесся еще выше в девятнадцатом. Смерть — это горнило. Земля, брошенная на человека, как бы просеивает его имя, и оно появляется вновь уже очищенным. Слава Вольтера освободилась от всего того, что было в ней ложного, и сохранила истинное. Потерять ложное — значит выиграть. Вольтер не лирик, не комедиограф, не трагический поэт; он гневный и взволнованный критик старого мира; он милосердный преобразователь нравов; он человек, который делает человека лучше. Как поэт Вольтер потерял часть своей силы, зато он вырос как апостол. Он творил скорее доброе, чем прекрасное. А так как прекрасное включает в себя и доброе, такие поэты, как Данте и Шекспир, творившие прекрасное, — выше Вольтера; но и будучи ниже значения поэта, значение философа очень высоко, а Вольтер — философ. Вольтер — это непрерывная струя здравого смысла. Он хороший судья во всем, кроме литературы. Наперекор его хулителям, Вольтера при жизни почти обожествляли; теперь им восхищаются с полным знанием дела. Восемнадцатый век ценил его остроумие, мы ценим его душу. Фридрих II, охотно над ним посмеивавшийся, писал Даламберу: «Вольтер паясничает. Этот век похож на старые королевские дворы. У него есть шут, которого зовут Аруэ». Этот шут века был его мудрецом.
