Я тоже люблю природу и немало счастливых минут провел в тайге, вдали от безмерной человеческой подлости.

Хорошо ты пишешь и к хорошему зовешь, правда, словами протопопа Аввакума «о праве дышать», а это было и есть самое главное.

Своих сочинений, в моем окружении говорят — «трудов», не посылаю, т. к. это муть, скука и бизнес, а печатаю я довольно много.

Вспомнил я нашу долгую беседу на берегу Магаданки и въезде в город, и лесозаготовительную командировку.

Кстати, жив ли твой сподвижник по лесным делам — Заводник, развивается ли по московским бульварам его знаменитая борода?

Скоро буду в Москве и надеюсь встретиться.

Твой А. Яроцкий.

1956

Переписка с Неклюдовой О.С

В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой[145]

Дорогая Ольга Сергеевна, письмо пришлось переписать, мы встретились раньше, чем я его отправил. Сердечно рад, что исчезло все дурное.

Только не надо никаких забот по моему адресу. Заботы — это тоже цепи, поверьте, — их носят легко только в молодости. Притом я не ценю забот материального порядка: от крупных до мелких, ибо легко без них обходился всю жизнь и думаю обойтись и в дальнейшем. А самое угнетающее здесь то, что я знаю, что эти заботы принято ценить, по крайней мере, нравственно ценить, а я этого делать не могу, буду мучиться, подбирать {слова благодарности} и искать нужного поведения, все это буду делать против воли, и, кроме неприятного осадка, никогда тут ничего {не получается}.

Ваше сердечное ко мне отношение лестно для меня, равно как и Вам должно быть лестно мое доброе чувство к Вам, что Вы можете видеть из моего крайнего нежелания обострить и подчеркнуть что-либо досадное и дурное, что между нами вставало, не только по Вашей вине, но, может быть, и по моей.

Я не застенчив, и я вовсе не нравственен. Жизнь в этих отношениях, как и в прочих, прошла по мне своим тяжелым сапогом, тяжелым грязным сапогом. Но мне было неприятно, что Вы — человек по существу скорее хороший, чем плохой, — ничего жизни не можете предъявить, кроме каприза, принимающего чудовищные формы в смысле непреодолимости для самой себя, каприза, удесятеренного собственной почти болезненной фантазией.

Я сам такой же комок нервов, и у меня, поверьте, больше оснований, чем у Вас, оправдывать для себя свою тревожную напряженность. Но я нашел в себе силы держать себя в руках.

Резко различны эти два мира мужчин и женщин. В любви я ищу прежде всего душевность, разумность, покой — восстанавливающий мои силы, а силы нужны. Все остальное — чепуха, от него можно удержаться, как бы это ни было трудно. Ведь ничего не изменилось, ничего не исправилось. Все осталось таким, как было, и старые обещания ждут. И я не вижу для себя права безусловно и безгранично пользоваться доверием и симпатией человека, который по непонятным для меня и вряд ли основательным причинам уверил себя в своей склонности ко мне, приписав мне несуществующие достоинства. Для меня мир вовсе не прост, и на запутанных дорогах жизни мне много помогли кое-какие правила, которым я следовал. Их не очень много, но они есть, и ими я дорожу. А конкретно говоря, я считаю, что такие отношения, если уж они возникают не в публичных домах, связаны с определенными обязательствами душевного порядка. Обязательствами, на которые по отношению к Вам я никак не могу идти. Я успел сказать Вам о том, что Вы ошибаетесь в моих душевных достоинствах. Я, сколько могу судить при порядочном моем опыте, — не только не замечательный какой-нибудь, но совсем не тот, кого принято называть хорошим человеком.

Я бы не хотел, чтобы эти качества, а они непременно откроются при дальнейшем знакомстве, потом послужили причиной резких конфликтов и внутри, и вовне.

У меня очень мало развито чувство благодарности. Я даже стараюсь не встречаться с людьми, которые мне сделали что-либо хорошее (в материальном, конечно, смысле). Я достаточно щепетильный человек в таких делах и ухитрился прожить жизнь, не будучи ничего никогда никому должен. Не скажу, конечно, что все это так уж кристально, погрешностей и здесь было очень много, конечно, но я старался «придерживаться». Очень мало развито чувство дружбы. Я очень легко рву с людьми и, будучи вслед за Бернардом Шоу убежден, что люди не являются лучшей разновидностью живых существ, не очень даже мучаюсь при всяких разрывах и не очень грущу — разве что при разрывах с людьми, с которыми я связан особыми цепями.

Резко развито чувство справедливости и долга (как я сам понимаю), но это уж просто специфика биографии. Никогда я не чувствовал себя морально беспомощным, никогда и ни у кого не искал так называемой «моральной поддержки». Это в быту тоже минус, а не плюс, ибо я и другим ничего обычно посоветовать не могу, — выходы, которые меня устраивают, не годятся в качестве совета другим людям.

Я не подлец, конечно, и не доносчик. Но ведь это негативная сторона дела. Активных добродетельных поступков у меня никаких нет, ибо укрепились негативные качества, а из позитивных ничего, кроме сомнительных поэтических способностей, не нужных людям, потому что другие писали и пишут в миллион раз лучше, нужнее, чем я.

Я не прямой человек, как это Вам ни покажется странным. Я готов согласиться на словах и все-таки сделать по-своему. В быту — это тоже неприятная вещь. Наконец, я не рассказчик, не разговорчив, замкнутый человек, ибо мои подлинные интересы очень-очень ограничены. То, что меня волнует, — узко (хотя, как мне кажется, глубоко), а все остальное я считаю десятым делом. Наконец, я с трудом переношу общество чужих людей. Ничего нет мучительнее для меня ежедневных встреч с новыми, другими людьми. Присутствие любого нового человека за обеденным столом замыкает меня вовсе.

Ну, хватит.

Почему я Вам написал это большое письмо? У всех женщин, с которыми я сходился и расходился, есть одно общее — всегда инициатива ухода принадлежала мне.

Вы не очень хороший человек, но Вы душевный и несчастный человек, ищущий в жизни хорошего, и это очень важно. Я думаю, что такое письмо есть лучшее свидетельство моего расположения к Вам.

Я беру на себя смелость отступить от своих правил и дать Вам несколько простеньких советов: бросьте вовсе нембутал и все подобное дерьмо. Бросьте водку в любом ее виде. Займитесь как следует сыном — он очень хороший у Вас парень. И пишите «Ветер». Это не так мало, это целая программа. И выполнение ее удержит Вас от многих бытовых фантазий.

Я смотрел Вашу библиотеку, это не библиотека писателя, это библиотека грамотного конторщика. Читать нужно больше и не то. Не обижайтесь ни на мои советы, ни на замечания, ни на то, что я написал Вам эгоцентрическое по существу письмо — все о себе самом.

Желаю счастья.

В. Шаламов.

В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой

Туркмен, 24 июля 1956 г.

Дорогая Оля.

Твоя книга — превосходная книга.[146] Я горжусь, что сохранил в себе способность читать, как обыкновенный читатель т. е. не следя за композицией, сюжетом, особенностями языка, заставив волноваться только судьбой и думами героини и уважать автора, который дал мне все это забыть. Мне хотелось сделать тебе приятное и написать об этом сейчас же, не откладывая до субботы — сегодня выдалось свободное время и я с утра над «Ветром» — теперь уже вечер.

Кажется II часть — гораздо значительнее и глубже первой. Все эти горести и боли какой-то частью пережиты, наверное, каждым и в душе каждого (а особенно каждой) не могут не встретить сочувственного понимания. Я думаю, что «Ветер» будет читаться так, как читают настоящие книги — с безыскусственным волнением, забывая о всякой познавательности. Познавательность вообще не является задачей литературы. Для этого существуют книги по истории, этнологические и этнографические очерки, описание путешествий. Что касается идей и задач литературы, с удовольствием развил бы эту мысль подробней — да боюсь, что ты опять напишешь, что это — для учениц V класса. (Хотя то, что я там писал, к сожалению, не объясняют и в литературных институтах.) Но это к слову, прости меня. Благодарю тебя за правдивость, за искренность, почти болезненную, за беспощадность, за ту душевную теплоту, которая пропитывает всю эту тревожную книгу. И знаешь, на месте Явронского, прочитав этот роман, я бы бросил все и вся и кинулся бы искать то большое и настоящее, что было около него. Не хочу сказать, что это входило в намерения автора — повторяю, я не потерял способности обыкновенного читателя.