И я обожаю, конечно, Наину Иосифовну. Обожаю! Как же она его любила и любит! Она была здесь, приходила к нам в гости. У нас были Эльдар Рязанов с женой Эммой в гостях, и вдруг позвонила Наина Иосифовна, и Эльдар мне трубку передал, и я спрашиваю: «Вы где?» Она: «Да здесь, на Николиной». А я: «А что, слабо приехать?» — «Нет, не слабо». И приехала.

— Да, она замечательная: искренняя, подлинная, то, что называется «человеческая женщина».

— А как о них много плохого говорили, сколько сплетен, сколько гадостей, которые не имели к ним никакого отношения! Но он не обращал или старался не обращать на это внимания.

— Его это душило, он должен был от этого освобождаться.

— Нет, не обращал внимания. Именно потому его не боялись, что он был человечен, живой и человечный. И он, миленький, с инфарктом танцевал — как же он хотел победить! Это вы видели где-нибудь такое? Над ним смеялись за это, а я думала: «Боже, да он же человек!»

— Кто смеялся?

— Ну, люди.

— Людям нужно, чтобы был такой: закрытый, непонятный.

— В первые годы его любили, верили. Высокий, красивый, решительный. А потом ему не прощали каких-то явных проявлений.

— Самое смешное — кто не прощал. Те, кто сам с этими «проявлениями». А Путин был когда-нибудь на вашем спектакле?

— На моих спектаклях я с ним не встречалась. Мне кажется, спорт он любит, а театр как-то… Да, наверное, я думаю, что он любит спорт и не очень любит искусство.

— Да, к искусству он прохладен. Поэтому он и назначает таких министров… культуры, которые поражают своими снятиями, назначениями, перестановками.

— Инночка, а чем для вас было то время — начало девяностых, и что сейчас?

— Тогда было ощущение будущего. Сейчас — прошлого.

— Вы человек неравнодушный, но вы не можете быть в политике — и не надо. Но вам же небезразлично все, что происходит в стране? Вы же здесь живете.

— Абсолютно небезразлично! И меня удивляет, почему, допустим, наш президент. Ну, люди же видят, как идет наша жизнь, как по-уродски она изгибается! Какая она сиротливая, какая бывает непривлекательная. И это же люди видят, а когда они говорят об этом, то или «враги народа», или «оппозиция». Я вот слушаю сейчас радио (слушаю радио, потому что телевидение смотреть невозможно), люди звонят, говорят, как они живут. И они откровенно говорят: почему так, а не этак. Ну какие же они враги народа? Они и есть народ.

— Он же слышит только тех, кто подготовлен. Когда идет в народ, разъезжает по стране — это заготовки.

А вы с Владимиром Владимировичем встречались когда-нибудь?

— Он меня награждал. У меня было ощущение его чудовищной усталости. И он это с трудом преодолевает.

— А когда это было?

— Не так давно. Еще Олег был жив-здоров. Ему тоже вручали орден.

— За вклад?

— Кажется, за вклад.

— Больше вы его не видели, это был единственный раз?

— Кого, Владимира Владимировича? Да. На той встрече, на которой ему Юра Шевчук задал серьезный вопрос, кажется, о Ходорковском, я не была. Президент спросил певца, имя которого знает вся страна, как его зовут. Шевчук ответил: «Юра». Вот именно — Юра. Я была у Елены Камбуровой на дне рождения, мы с Макаревичем сидели вместе, и он возмущался Шевчуком на той встрече.

— А чем же он возмущался?

— Мол, эта встреча детям была посвящена, не надо мешать два разных события. Сейчас уже наоборот, как бы Шевчук подстегнул его — очень критически настроен. Я Андрею очень симпатизирую. Был у меня во время съемок «Матери» трудный период. Я уехала на дачу, чтобы прийти в себя. И каждый день слушала песни Андрея, особенно «Поворот». Они давали мне силу и веру в себя. И Шевчука люблю. А этого… Гребенщикова не понимаю. Я его тоже люблю, но не понимаю.

— А почему?

— Его не волнует, что происходит. Он только свое искусство ценит. Оно не имеет отношения к этой жизни. Вот ко всем болям, ко всему тому, что нас мучает, не имеет отношения. Телевизор посмотришь — так страшно! Но это правда. Когда какой-нибудь водила везет цемент с камнями и врезается в другую машину, где дети. Или когда в каком-то городе, по фамилии певицы знаменитой, один убивает другого. Одному двадцать, другому восемнадцать. Думаешь, как после этого людей любить?..

Алла Гербер:

— Ваша мама, Елизавета Захаровна, не удивилась, когда вы сказали, что идете в театральный?

Инна Чурикова:

— Нет, мне кажется, не удивилась. Ну, мамочка всегда была со мной. Она знала, что я хочу поступать в театральный. Она была уже готова, потому что до этого, я помню, к нам пришла такая замечательная женщина, в пионерском лагере работала. Мне кажется, ее звали Марьяна. Красовская ее фамилия — вела художественную самодеятельность в пионерском лагере от МГУ. В Красновидово мы ездили. Я там во всех номерах участвовала — где поменьше, где побольше. Я была уже подростком 13–14 лет. Она ставила китайские танцы, я танцевала, узбекские — тоже. Я все делала, все. Что возможно и… невозможно. Читала какие-то стихи, пела, танцевала, Вишенку играла! Я была очень инициативная в плане самодеятельности. А потом она в МГУ тоже «заведовала» художественной самодеятельностью.

— А это «чувство театральности» у вас прямо с первого класса появилось?

— С первого класса? Раньше! Я была в Чашниково с мамой, она там работала, какие-то опыты проводила. Помню, что был клуб, куда стремились все дети — кино смотреть: «Падение Берлина», «Встреча на Эльбе». Белая простыня висела, места у нас были на сцене — без билетов. Мы сидели там, смотрели. Я так не любила, когда кончалась часть и надо долго ждать, когда запустят другую, и опять смотреть — вот это был праздник! Однажды показывают документальный фильм про Чашниково. Оказывается, приезжал в Чашниково Роман Кармен. И вдруг я вижу свою маму, она молодая, красивая, в соломенной шляпе цвета пшеницы… и над пшеницей какие-то опыты проводит. Стоит, бедная, с тремя колосьями и улыбается. А весь зал аж вздрогнул: «Ой, это же наша Елизавета!» Я счастлива, а все в зале: «Ой, ой!» — ну, когда еще Чашниково на экране покажут.

Мы жили там, в этом Чашниково, в барачном помещении, занимали аж две комнаты — одна с печкой, другая — две кровати и маленький столик, окошечко — вот и все. В первой коврик был, столик, готовили на печке. Ванной не было. Ничего не было. Я тогда маленькая была, совсем маленькая. Потом первый класс, школа, а после первого уехали в Москву. Там, в этом местечке, в Чашниково, какая-то женщина собрала нас — а я ребенок, еще в школе не училась. Она взяла Чехова, «Вишневый сад», и доверила мне, шестилетнему ребенку, роль Варвары, которая была влюблена в Лопахина. Всех гримировали, а меня нет, потому что у меня мама была известным в Чашниково человеком — она могла быть против. Это для меня была трагедия — всех загримировали, а меня нет! Я разрыдалась, расплакалась, меня пожалели, намазали чем-то. Счастье! Вот такая роль была у меня. Я все перепутала, не помнила текста.

— И все дети так «Вишневый сад» «изображали»?!

— Да, все, кто побольше, кто поменьше. И собрался народ, аплодировали, а потом мне: «Инна! Да ты у нас артистка!»

— Первый аншлаг, первая премьера.

— Это началось еще раньше, у бабушки в деревне Максы. У бабушки свой дом. Между каждым бревном — щель.

— Тоже где-то под Москвой?

— Нет, это дальше. Четыре часа езды, потом долго-долго по грязи на телеге с какой-то тетей чужой мы перлись до Макс.

— Максы?

— Да, деревня называлась Максы. У бабушки свой дом — между каждым бревном щель. Поэтому она приезжала к нам на зиму. Вот такой дом. Можно было смотреть в окошко маленькое на улицу, а можно в щель — результат одинаковый — все видно. Но когда я приезжала, собирался народ, и все говорили: «Инн! Иди сюда!» А я сижу, приехала только. «Ну, иди, Инн! Ну, представься, ну, прикинь чего-нибудь, ладно, потанцуй, спой!» И без стеснения выходила, танцевала, пела, а они мне хлопали. То есть, очевидно, это была потребность.