Длинный, длинный кадр — не эпизод, не год. Вся жизнь. И тема ее, и судьба.

Было страшно. Страшно. И они бросили оружие. И тогда Жанна д'Арк приказала: «Повесить предателей!» А через секунду сама призналась: «Мне страшно!» А еще через секунду велела подать коня и крикнула… негромко, но так, что ее нельзя было не услышать: «Все, кто верит в меня, за мной!»

Сейчас, когда я заканчиваю писать об Инне Чуриковой, признаюсь: мне тоже страшно. Я верю в уникальный талант этой актрисы и хотела только одного — приобщить к этой вере тех, кто когда-нибудь прочтет эту книгу. Но страшно.

Встречи с Чуриковой убедили меня, что нельзя отторгать ее роли от нее самой. Нельзя говорить об образах этой актрисы, игнорируя ее собственный образ. И не потому, что она играет себя. Как раз всегда — не себя. Но каждая роль проявляет в ней неведомые ей черты, в чем она сама с удивлением признается.

Уже после того, как фильм «Прошу слова» вышел на экран, Чурикова говорила мне: «Многое в Уваровой не совпадало с моим характером. Ее манера поведения, умение обуздать свои чувства в самые драматические моменты. Ее почти фанатическая одержимость. Я до сих пор познаю ее, и эта тайна характера делала для меня эту женщину еще более интересной и притягательной. Я росла до нее и одновременно страдала от нее. Она во всем — в достоинствах и недостатках — подлинная, и это для меня очень важно. Подлинность — вот чего нам порой так не хватает!»

То же самое нужно сказать и о самой Чуриковой. Она во всем — и в достоинствах и в недостатках — подлинная.

Вот почему без Чуриковой мне было не написать о Чуриковой. Без ее личного присутствия на страницах книги ни автору, ни читателю никогда не понять ни актрисы, ни ее ролей.

Органичность актрисы требует такой же органичности от ее партнеров — на сцене и на экране. В этой книге. С этим условием можно не справиться, но не принять его было нельзя.

В книге о Чуриковой, мне кажется, нельзя было дать закружить себя хороводу терминов и знаков. Затянуть в круг «веденья», где «водят» не страсти, а понятия.

Чтобы понять, как она играет, нужно было прежде всего понять, что она играет. Это что — ее мироощущение, которое с каждой ролью набирает силу мировоззрения. Ее душевный склад. Ее талант — любить. Ее поиски, всегда напряженно-мучительные, гипертрофированно-ответственные, своей роли, своего слова, своего предназначения в искусстве. Добавить по привычке — «и в жизни» — просто невозможно, потому что нет этого «и». Нет для нее искусства вне жизни и жизни вне искусства. Потому не случайность, а закономерность ее союз с Глебом Панфиловым.

Можно не верить, что Жанна д'Арк слышала голоса. Но не поверить в то, что это был ее собственный голос, — нельзя. И потому мы верим, как верит Чурикова: слышала!

Нет ничего важнее для художника, чем услышать свой истинный голос — «… велик он или мал… но все же он звучал…».

Инна Чурикова — счастливый человек! Она слышит. Не боится слышать. Верит тому, что слышит.

Мне хотелось донести ее голос до читателя не усиленным, не форсированным, но и не заглушённым: чтобы не было «тайны у занавеса от зала».

Но никогда нельзя открыть эту тайну до конца.

Алла Гербер:

— С тех пор, как я написала о вас книгу, прошло тридцать лет. За это время мы, естественно, многое обрели, но и многое потеряли. Как всегда, когда идут годы, что-то приходит, что-то уходит. Но самое главное, мы живем в другой стране. Одна ушла, другая… пришла, не пришла — непонятно. Что с вами про-изошло за эти годы? Где вы, мы сейчас?

Инна Чурикова:

— Я даже не знаю, с чего начать. Когда пришел Ельцин, я думала, что победила демократия. Помните, мы были у Белого дома, когда должны были пойти танки. Страшно и ответственно. И самое главное — казалось, что все мы почувствовали: идет другая жизнь. Что уже невозможно по-старому: ни жить, ни дышать, ни молчать. Я сына Ванечку с собой в Дом кино повела на сбор демократов. Я ему говорила: «Ванечка, победила демократия. Ты должен это помнить!» Там, перед Домом кино, было много разных людей.

Были и какие-то с черепами на флагах, были желтые, черные, синие с белым — всякие. Помню, как одна пожилая женщина с таким красным лицом, размахивая авоськой, кричала мне: «Масонка! Чурикова — жидовка! И сколько тебе за это заплатили?» Помню тот день, когда закончились страшные события у Белого дома. Мы приехали туда с моей любимой подружкой Лилей Ахеджаковой — это было как День победы, как начало новой жизни. Все, кто там был, незнакомые, разные, стали родными и близкими. Мы обнимались, целовались, мы были все вместе.

Помню, в другой раз в Доме кино была какая-то история, связанная с Борисом Николаевичем. Мы все — актеры, режиссеры, критики — были едины. И вышла наша Нонна Мордюкова и говорит: «Дорогой Борис Николаевич, не расстраивайтесь. Вы не одиноки, мы вас все любим. Приходите ко мне на кухню, я вас чайком угощу!» Мы и хохотали, и плакали — очень хотелось, чтобы он победил. Чтобы свобода победила. Правда победила. Так надоела ложь. Люди говорили, говорили, видно, натерпелись. И так говорили, и эдак. И газеты разные, и журналы, и речи, и выступления. Боже мой, какой противно-активный был Жириновский, который обещал начать войну (с кем?!?!), отомстить и этим, и этим. Тут Жириновский, а тут демократы — Гайдар, Чубайс — наша надежда, наша молодость. А потом какая-то пошла совершенно другая история. Как будто упала капля ядовитого лекарства. И стала размываться наша демократия.

На спектакле «Sorry», который Глеб поставил, вскоре с моим партнером, его играл Коля Караченцов, я ему говорю: «Ты мне демократию не трожь!» Как-то после спектакля ко мне подошел Собчак с букетом цветов, вручил и говорит: «Инночка, спасибо вам за демократию!» Просто невероятно было! Где же мы встретились с ним еще — с Собчаком и его супругой? Ну, да, в Питере, мы приезжали туда с театром. Он пришел на наш спектакль, какой — не помню, и подарил мне… такие хорошие фарфоровые фигурки на память. Я с ними ходила, прямо как с ребенком.

— Вы встречались потом еще с Ельциным?

— Он уже болел — эти инфаркты его замучили. И все-таки после очередной операции пришел к нам на юбилей театра. Был в блистательной форме, в блистательной! Говорил, иронизировал, умно, хорошо! Нам сказали подготовиться — награждать будут. Я специально сшила платье с большим декольте. У меня девочка была такая талантливая, Ирочка, она мне и сшила то платье. А потом стали вызывать на сцену Олега Янковского, Сашу Збруева. В общем, идет юбилей, и нам ордена вручают по очереди. А за кулисами стоит женщина из какого-то отдела и говорит мне: «Боже мой, почему у вас такое декольте! Я же просила — никаких декольте! Он же вам будет пристегивать орден на грудь». А я думаю: «Елки-моталки, что же теперь делать? Я так старалась…»

Я смотрю на нее, вся потерянная, и говорю: «И, собственно, что мне теперь делать?» — «Не знаю! — шипит. — Ну, не знаю». А там уже называют мою фамилию: «Чурикова!» Я тогда выпрямила седьмой позвонок и… пошла. Стою. Идет ко мне Борис Николаевич, говорит какие-то слова, поздравляет. Говорит так по-человечески, тепло, замечательно. И начинает мне пристегивать орден. И у него эта иголочка никак не может проникнуть в ткань. Я стою как вкопанная, он у меня прямо завозился в груди. И тогда я говорю: «Борис Николаевич, может, вам помочь?» Он говорит: «Ничего-ничего, справимся!» И справился! А потом вместе с Наиной Иосифовной подошел к нам, к Марку Анатольевичу, за наш круглый стол, и ему было так хорошо, так тепло, так весело с нами — Сашей Абдуловым, Олегом, Сашей Збруевым. И долго сидели, шутили.