Однако все сотрудники относились к нашему директору доброжелательно и подбросили ему идею — на основании собственного спортивного опыта описать рывок штанги.
ГБЧ установил свой рекорд лет тридцать тому назад. Никакие «спортивные секреты» тридцатилетней давности никому не нужны. Даже «феноменальный» рекорд в троеборье богатыря Серго Амбарцумяна, установленный в 1936 году и равный 435 кг, через 20 лет был улучшен Жаботинским более чем на треть.
И вот главной научной разработкой всего института стала диссертация нашего директора под названием: «Мой метод рывка штанги».
Общими силами сотрудников и специально приглашенных ученых рывок штанги исследовался вдоль и поперек всевозможными методами: циклографическим, миографическим (электрическая активность мышц), осциллографическим, а также специально изготовленным прибором, при помощи которого записывалась траектория грифа штанги.
Этот примитивный аппарат, единственный из всех, принцип действия которого ГБЧ сумел взять в толк, поразил его воображение. Однако нашего бедного директора изводила мысль — как бы американские шпионы не скопировали эту конструкцию. Поэтому ГБЧ потребовал этот прибор закрыть специальным кожухом. Вся беда, однако, заключалась в том, что склеротичный мозг нашего шефа никак не мог отличить одну научную кривую от другой. Тем не менее раз в неделю машинистке передавалось три-четыре страницы нового предисловия к научному труду. Дальше дело не шло.
Мы уважали ГБЧ за его чисто человеческие качества, но ему это казалось недостаточным. Наш директор все время старался укрепить свой научный авторитет и показать нам высокий уровень своей эрудиции.
Право брать свежий номер «Огонька» из приходящей в адрес института почты принадлежало нашему директору столь же свято, как право первой ночи феодалам. ГБЧ забирал журнал, таскал его из дома на службу и обратно до получения следующего номера. Засаленный «Огонек» (ГБЧ был человеком неаккуратным) с полностью «отгаданными» кроссвордами наконец попадал в институтскую библиотеку.
Другим способом подкрепления авторитета были многократно повторявшиеся истории о его былых спортивных успехах. Рассказывал ГБЧ всегда одно и то же, и крайне занудно. Но сотрудники — из уважения к старику — каждый раз в одних и тех же местах реагировали соответствующим образом.
Если наш директор появлялся в общей комнате и останавливался у двери, то это означало армейский сигнал: «Слушайте все!»
Начало рассказа было всегда одним и тем же:
— Я, знаете ли, неплохо бегал на короткие дистанции (играл в шахматы, боролся…). — Потом следовала пауза. ГБЧ как бы прислушивался к этой скромной оценке своих успехов, находил ее недостаточной и добавлял:
— Я хорошо бегал спринтерские дистанции. — Затем следовал известный рассказ о том, как в Киеве, где он учился в таком-то году, он попал в забег сильнейших, почти до финиша бежал впереди и, уже предвкушая победу, споткнулся и упал (единственная деталь, которую мы принимали на веру).
— В запале я попытался задержать преследователей руками, хотел помешать бегущему, и, представьте, он установил тогда рекорд Союза. Если б я не упал, то рекорд-то, рекорд был бы мой!
Так заканчивался любой подобный рассказ.
Когда в директорский кабинет забредал кто-либо из тренеров, ГБЧ, прежде чем начать разговор, разыгрывал пантомиму — брал лист бумаги, графил его четырьмя линиями вдоль и поперек, затем, щелкая тумблерами, переключал осциллограф, пристально наблюдая за синусоидами переменного тока, заполнял какими-то знаками все девять квадратиков своей таблицы. Только после этого шаманства он интересовался, по какому поводу пожаловал посетитель.
В Тбилиси среди тренеров распространился слух, который ГБЧ усердно поддерживал, — его кандидатская диссертация о рывке штанги перерастает в докторскую.
Так это «исследование» и заглохло…
Еще одной колоритной фигурой в нашем НИИФКе был завхоз, бывший авиатехник татарин Рома. Это был круглолицый, узкоглазый, смуглый и веселый молодой человек. Его появлению зимой предшествовал треск захлопывающейся из-за мощной пружины входной двери, вслед за тем из коридора раздавались шаги и его голос, торжественно и раздельно повторявший одну и ту же сталинскую фразу: «Помните, любите, изучайте Ильича…»
К концу фразы Рома обычно доходил до печки, с шумом сбрасывал с плеч на пол мешок с дровами и скороговоркой заканчивал: «…нашего учителя, нашего вождя».
Другая фраза, которую использовал Рома в жизни, была констатация: «Дырочки имеются в носике. В авиации — только отверстия».
Мы довольно часто собирались в складчину и шли в какой-нибудь кабак. Рома был неизменным участником таких походов. На предложение выпить Рома неизменно спрашивал:
— А который час?
Узнав, как расположены стрелки часов, наш завхоз столь же неизменно и радостно говорил:
— Самое время!
Атмосфера в НИИФКе была веселой и творческой. По большей части — как и в любом советском НИИ — мы все вместе валяли дурака — наступала запойная ГеБеЧевщина. Однако в меру сил каждый занимался интересующей его проблемой.
Писались статьи, тезисы, отчеты, была даже попытка создать учебное пособие по «Тактике игры в футбол». Этим занимался бывший тренер знаменитой тбилисской команды «Динамо» Ассир Маркович Гальперин.
Об Ассире Гальперине следует рассказать особо. Он был одесситом, именно таким, каким я представлял себе это племя — живым, остроумным, симпатичным и общительным. Он был небольшого роста, с выразительным лицом. Высокие дуги его бровей над большими черными глазами имели свойство при выражении удивления или недоумения подниматься еще сантиметра на три. Широкие подвижные губы умели издавать свист такой красивый и звучный, какой можно услышать разве только с эстрады. Одним словом, артистически одаренная натура. Когда он начинал, слегка грассируя, рассказывать свои жизненные перипетии, это был «театр одного актера». Нас, конечно, интересовало множество моментов его биографии: как он стал тренером, почему ушел со столь престижной должности, тем более мы знали, что он успешно справлялся со своей работой, был инициатором открытия детской футбольной школы «Молот» и время его тренерской работы успехи команды «Динамо» были стабильными.
Ассир всегда использовал наше любопытство для создания очередной устной новеллы: «Ну, что вам сказать… Я работал бухгалтером в ГПУ. Вы знаете Шашуркина?» Да, мы знали Шашуркина. Это был известный всему городу человек в чине полковника ГПУ, потом НКГБ с Орденом Ленина. Показывался он в городе редко и каждый раз в сильном подпитии, ходил шаркающей медленной походкой с опущенной головой, ни на кого не поднимая глаза. Шашуркин был палач или, как его называли. «комендант смерти», чуть ли не каждый день расстреливавший заключенных.
— Так вот, Шашуркин часто приходил ко мне, — продолжал свой рассказ Ассир Маркович, — и я ему выписывал подушную зарплату за каждого расстрелянного. Он не был лишен чувства юмора и каждый раз интересовался, скоро ли я приду к нему в гости. Дело было в том, что, с одной стороны, для круговой поруки сотрудники различных отделов «приглашались» Шашуркину в помощь. С другой — нередки были случаи расстрелов самих сотрудников. Вы понимаете, оба варианта меня совсем не устраивали…
Работая бухгалтером, я не забывал и свой любимый футбол, игрой в который баловался и Лаврентий Павлович. У меня была неплохая для того времени техника и масса идей на тему о том, как повысить класс наших ребят. Однажды Берия неожиданно предложил мне стать тренером команды. Это предложение меня больше устраивало, чем приглашения Шашуркина. Так я из бухгалтеров НКГБ стал тренером команды мастеров тбилисского «Динамо».
И вот представьте, прихожу на тренировку уже в новом качестве — наставника. Разделись. Принесли мячи. Для начала я раскрываю перед ними свои замыслы. Раскрашиваю будущее в розовые и голубые тона. Хочу зажечь ребят. Что-то не получается. Ребята явно скучают. Ну, думаю, сейчас их расшевелю… Кладу мяч, ставлю перед собой игрока и начинаю «финт». (Тут Ассир вскакивает, начинает топтаться, делает мягкие движения тазом и ногами, как бы танцуя знаменитую теперь «ламбаду», руки несколько в стороны, как у испанского идальго, когда он раскланивается. На лице предельное старание — аж язык наружу! — и совершается чудо — все мы мысленно видим мяч, которым «дриблингует» Ассир.) Внезапно он останавливается и продолжает рассказ: Ребята неохотно пытаются что-то сделать. Еле двигаются. Ничего не получается. «Нет, нет, не так!» Он опять мечется туда и сюда, как бы поправляя ошибки, и вдруг в отчаянии восклицает: «Я мокрый, они сухие! Я им показываю новый, свой любимый финт». Ассир выплясывает перед нами. Язык его движется в ту и другую сторону в ритме движения ног… Вдруг он останавливается, укоризненно оглядывая нас, как будто мы — его подопечные футболисты, и разводит руками. Потом он видит уже не футболистов, а нас, и с немым вопросом в глазах говорит: «Вы понимаете, я мокрый, они сухие?» Фразу эту с переменой ударения на различных словах он повторял многократно, то ища сочувствия у нас, то укоряя отсутствующих футболистов, то взывая к небу. Настоящий Карцев со своими раками по три и по пять рублей.
