В начале коллективизации, за владение этой маслобойкой, мой тесть был признан кулаком, отправлен на Беломорканал, там заболел, был списан со стройки, вернулся домой и даже был восстановлен в избирательных правах(!) (фото 67, 68).

Однако вскоре он был опять арестован, отправлен в Казахстан и там умер, прислав прощальную открытку (фото 69, 70).

Многие из моих родных встретили свой смертный час в этом краю…

Мать моей будущей жены, Анна Васильевна, выгнанная из родного дома с малой дочерью, из села Горицы Тверской губернии пешком отправилась в Москву, где жил ее брат Петр. Анна Васильевна устроилась на завод «Фрезер» в инструментальный цех, со временем получила малюсенькую комнату.

Дочь ее стала заниматься спортом. В пятнадцать лет Шура Горемычкина установила рекорд СССР в толкании ядра для своего возраста, потом стала бегать на короткие дистанции и 80 метров с барьерами, где имела неплохие успехи (фото 71, 72).

Перед самой войной она показала в последней дисциплине мастерский результат, но было уже не до оформления звания мастера спорта.

Такова краткая история жизни Шуры, которую я в честь отчима стал называть Сашей. Но тут я забежал вперед — до нашей женитьбы еще три года.

Летом 1939 года, после подписания пакта Молотова-Риббентропа, всех нас, слушателей военного факультета, послали на подготовку резерва. Я попал в Белую церковь, где учил призванных из запаса ползанию по-пластунски, штыковому бою, перебежкам и строевым премудростям.

После успешного присоединения к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии прошел общий парад советских и немецких войск. А мы после окончания подготовки резервистов вернулись в институт для продолжения учебы. К началу осени «наглые финны» стали обстреливать советские пограничные заставы. В газете появилась карта, где наше правительство предлагало финнам за небольшую территорию Карельского перешейка, но включающего их второй по величине город Выборг, большие просторы тундры и вечной мерзлоты. Но финны не пошли на такой обмен. Естественно, их следовало проучить, и Ленинградскому округу было приказано приступить к военной операции по присоединению к СССР новых территорий.

Финны давно предвидели такой оборот дела и соорудили на случай войны линию Маннергейма, о которую расшибались наши части. Искренне желающих сражаться с финнами оказалось много. Добровольцем на эту войну направился мой друг, многократный чемпион СССР по французской борьбе Григорий Пыльнов, подавали рапорты и наши слушатели. Ближе к зиме всех курсантов собрали и поставили задачу готовить батальоны лыжников-добровольцев.

Меня командировали в Смоленск. Подразделение комплектовалось личным составом и материальной частью, то есть лыжами, волокушами и оружием. Лыжи прибывали новые, их надо было по технологии тех лет смолить. Это делалось так: лыжу нагревали паяльной лампой (форсункой) и по мере ее обжига смазывали растопленной смолой, чтобы она потом не впитывала влагу. То же самое нужно было делать и с волокушами. Но паяльных ламп не было, лыжи прибыли с опозданием, командир части меня торопил и я решил попробовать обжигать и смолить лыжи на костерке. Эксперимент удался. Я собрал командиров рот и взводов и провел с ними инструктаж. После чего мы в два дня сожгли к чертовой матери половину лыж. Этот кошмар я не мог остановить, так как был приказ — спешить.

А выглядело это варварство так: разжигался большой костер и, если стоявшие непосредственно в первых рядах еще как-то контролировали степень обжига, то задние ряды просовывали лыжи между ног впереди стоящих и попросту их сжигали. Вскоре я выяснил, что «лыжников» среди добровольцев практически не было. Крепления были мягкие, лыжи разъезжались, люди падали на небольших кочках. Вскоре прибыла новая партия лыж, половину из которых опять сожгли.

На исходе декабря был подан эшелон, пришел срок грузиться и ехать на фронт. Но тут мы с Финляндией подписали мирный договор.

Все спешили, готовились к следующей, большой войне и было принято решение выпустить наш курс досрочно. В январе 1940 года, сдав государственный экзамен по штыковому бою, я получил звание старшего лейтенанта с годом выслуги до капитана. Местом службы я выбрал (привилегия «выбирать» полагалась мне как окончившему курс «с отличием») город Орджоникидзе и направился туда в качестве начальника физподготовки во вновь организуемое училище связи.

Формировались три батальона курсантов, которые располагались в разных районах города. Работы было много: приобретение инвентаря, сооружение гимнастических городков и полос препятствий. Для обучения штыковому бою мною было заказано большое количество деревянных ружей, на концах которых были закреплены теннисные мячи.

Ах, этот штыковый бой! В XVIII веке великий Суворов в «Науке побеждать» провозгласил: «Пуля — дура, штык — молодец!». Но с тех пор во всех армиях мира вооружились нарезным оружием, пулеметами, а мы все не оставляли идею Бородинской битвы, когда «сошлися в кучу кони, люди…». Конечно, солдата, овладевшего штыковым боем, психологически легче поднять из окопа, но многим ли приходилось добежать до врага, у которого и штыка-то нет, и падали, и падали, сраженные пулями из «шмайсеров», обученные нами штыковому бою бойцы. И сколько наших солдат полегло на полях Великой Отечественной на одного немца? Идут годы, а соотношение погибших все увеличивается: 3 на одного, 4, 5, 6, 7…

Уже позже, находясь в ссылке в Казахстане, я обучал «фэзошников» нехитрым штыковым премудростям. К нам подошел раненый авиационный капитан. Он оказался инспектором. Поглядев на наши упражнения, он со страшной злобой обрушился на меня. Особенно его разозлило, что уколу штыком, как того требовал НФП (Наставление по Физической Подготовки), я учил детей в два темпа: «показать укол», на что винтовку следует послать вперед, пока левая рука, удерживающая цевье, не будет выпрямлена, и затем следует команда: «С выпадом коли!»

— Ты хоть видал живого немца-то? — кричал на меня летчик. — Так он и будет ждать тебя с твоим выпадом! Пустякам учишь, капитан, глупостям!

Теперь-то я понимаю, почему его так разозлила команда: «С выпадом коли!» Но тогда я с ним вступил в спор, доказывая, что учу точно по «наставлению по физической подготовке Рабоче-крестьянской Красной Армии».

Так мы поначалу и воевали! Ворошилов да Буденный, «с выпадом коли!» да «шашки вон»…

Однако вернемся в Орджоникидзе. Нужно было инструктировать командиров взводов, контролировать, готовить команды. Но, конечно, первое и главное дело — футбол. Престиж училища, да только ли училища, района, города, наконец — государства. В Орджоникидзе кроме нашего училища было еще два пехотных и пограничное, и на футбольные матчи обязательно являлись начальники и весь командный состав.

Как и во все времена, молодые офицеры ухаживали за девушками, пили водку, благо она стоила 6 руб. 5 коп., а хинкали по 10 копеек (при окладе 850 рублей). Ходили мы на танцы в парк на берегу Терека, который назывался «Трек». Я еще занимался борьбой в Доме Красной Армии (ДеКа).

Предвоенная атмосфера нас нисколько не беспокоила, ибо была совершенная уверенность в том, что «когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет» «на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом» и т. д. и все будет в порядке. Шапкозакидательство в нас была вбито крепко.

Поехав на повышение квалификации в Ростов, я встретил там известного борца, чемпиона СССР Виктора Соколова, который включил меня в сборную команду Округа. Я выиграл первенство области и вернулся в Орджоникидзе.

К тому времени у меня во всех батальонах уже были физруки. Один из них, Иванченко, прибежал ко мне с сообщением о том, что командир батальона полковник Курчин велел ему вместо обычной утренней зарядки форсировать с батальоном Терек. Полковник очень гордился тем, что служил с Котовским и имел орден Боевого Красного Знамени — это была весьма редкая в то предвоенное время награда.