Письмо от Троцкого [журналист И. Троцкий. — М. Г.]: большевики ведут агитацию против «эмигрантской премии», распускают слухи, что в случае чего — порвут договор. Горький представлен немцами. Карлфельд был за Яна. Мешает отсутствие единодушия, всякие другие эмигрантские кандидатуры. […]
17 ноября.
[…] Ян вернулся успокоенный, хотя и уставший. Рука совсем проходит. Настроение спокойное. […]
27 ноября.
Леня дал свой роман10 Яну. Он прочел пока 2 части. Хвалит. — «Один недостаток — все очень хорошо. Громадный шаг вперед». […]
[Из рукописных записей И. А. Бунина:]
3-ХII-31.
Четыре с половиной. […] Вошел в кабинет, уже почти темный. Удивительная огненная красота облачного заката над морем — особенно сквозь черный (как бы железный) узор черно-зеленого шара мандарина. Над той горой, за которой С. Рафаэль, желто-палевое. Эстерель уже стал синим туманом. Маленькое поле плоского зелено-сиреневого слабо видного моря. В нашей долине и в городе все в темной синеве, в которой зажигаются огни. Когда зажег огонь у себя, облака над городом сделались цвета подсохших лиловых чернил (оч. мягкого). Потушил огонь — лиловое превратилось в фиолетовое.
Чувство ясности, молодости, восприимчивости, дай Бог не сглазить.
[Вера Николаевна записывает:]
13 декабря.
[…] 11-ого утром неожиданно приехал Илюша. […]
О похоронах Демидовой он рассказывал с восторженностью. Служил Евлогий, пел чудный полный хор Афонского, церковь была полна. По дороге встречались войска, — а она это любила. Игорь, — как русский князь, — истово крестился, не плакал. Лицо было просветленное. […]
В журнале они завалены: Алданов — новый роман, продолжение «Бегства», Зайцев — из эмигрантской жизни, Сирин — «Камера Обскура» […] Берберова — «Повелительница». […]
Такой завал не очень хорош для Лени. […]
Ян нас порадовал, сказал, что к февралю пришлет новое свое произведение. Бог даст, Арсеньева. Он начал что-то писать. Дай-то Бог!
Мы, слава Богу, живем сейчас очень хорошо в душевном отношении. Ян пишет и добр. Леня стал много спокойнее. Ян неуловимо стал относиться к нему серьезнее и любовнее. Галя работает много. […]
Я все это время чувствую себя беспокойно. […] Четверть века моего романа с Яном. […] страшно подумать, 25 лет назад началась наша любовь и, как ни странно, она не иссякает, хотя форма ее и изменилась. И сколько за эту четверть века пережито, даже страшно, до чего человек туп. И как изменилась моя душа за это время. […] поняла, что только в смирении можно что-нибудь сделать. […] поняла всю тщету земных желаний.[…]
Читаю теперь «Святые» [ «Святые древней Руси». — М. Г.] Федотова — очень для меня нужная книга. […]
24 декабря.
[…] После обеда взволнован Ян:
— Я на границе душевной болезни. Сжег сегодня 17 страниц «Жизни Арсеньева». Я устал. Нужно бы проехаться, а денег нет.
— Поезжай, а там устроимся.
— Я поехал бы в Авиньон и написал бы о Лауре и Петрарке… Но денег нет! Будущее меня страшит. Душа изболелась. Как будем жить? […]
Письмо Алданова: «Цетлины в начале января переезжают в Лондон. […] Был у Мережковского — дела их очень плохи. […] Помогаем им устроить вечер». […]
31 декабря.
Последние часы старого года. Мы решили на этот раз не встречать Новый. Может быть, это и лучше — прошлый год мало радостей принес. […] Много стало хуже в денежном отношении, хотя, вероятно, в будущем будет еще хуже. Личные мои дела очень плохи. С апреля ничего не напечатала. Мои воспоминания двигаются медленно, а, главное, не знаю, насколько они ценны. […]
1932
[Записи В. H. переписаны на машинке. Привожу выдержки:]
1 января. Пятница.
[…] завтра 9 лет со смерти мамы. […]
Обедали в кабинете, где тепло. Обед был более, чем скромный. Только к чаю Ян купил по крохотному кусочку фаршированной индейки. […]
Перед сном мы втроем — Ян, Галя и я — пошли гулять. Поднялись наверх и Ян сказал:
— Как я дурно себя чувствую, замирает сердце.
— Это от подъема, — сказала Галя.
Но он поднимался очень медленно.
Выйдя на дорогу, он стал ругать Шаляпина: — Сукин сын, мерзавец! В своем интервью с Поляковым он подчеркивает, что поет в пользу безработных, п. ч. «ведь это русские». Значит, боится слиться с эмигрантами. […] он не аполитичен, он в душе такой буржуй, что представить себе трудно, жаден ужасно. Как же ему должны претить большевики. Помнишь, что Рахманинов рассказывал. […]
2 января.
[…] Ян волнуется из-за норвежского издательства. Если бы дело это устроилось, то мы были бы на весь год спасены. […]
Думала поехать завтра в церковь, но рассчитала — не хватит денег. […] При бедности самое тяжелое — праздники. […]
3 января.
[…] Вырубов пополнел, стал блестящ по виду, все так же весел, неистощим. […] Какая свобода! […] какая легкость разговора, перескакивание с темы на тему, и все без задержки, без напряжения. […]
О Савинкове: Он случайно встретился с ним накануне отъезда его в Россию […] Савинков был выпивши и стал звать его зайти куда-нибудь. Вблизи оказался ресторан. […]
— Савинков, как вы знаете, — рассказывает Вырубов, — только и интересен, когда выпьет. Он все время нас ругал: «Эмиграция ничего не хочет сделать, союзники равнодушны, нужно теперь действовать иначе».
— Но как иначе?
— А так, идти туда к ним, сделаться любовником жены Троцкого, жениться на дочери Ленина, втираться в семьи большевиков, а затем убивать их. […]
Говорили о Толстых, возмущались его падением, его «Черным Золотом». […]
— Ну, в «Петре Первом» дело историческое, можно спорить. А тут ведь сплошная подлость. Денисов бывал у нас, но никаких деловых нефтяных разговоров мы не вели. […] Тут подлость, он лучших друзей оклеветал.
— А говорят, он должен приехать заграницу, — сказал Ян.
— Он, кажется, уже приехал в Берлин, — ответил Вырубов.
— А мне все кажется, что он вернется в эмиграцию и опишет всех этих большевиков, — сказал Ян, — и мы все ему простим. […]
Разговор шел о дочери Герцена, Наталье Александровне. Она живет в Женеве, ей 87 лет, говорит по-русски с акцентом. В большевицкой революции ее больше всего возмущает, что «большевики курили книги». […]
7 января.
[…] Елки не зажгли. Такой маленькой у нас еще не было никогда. […] такого безденежного Рождества тоже не было. Еще вчера, слава Богу, Ян наткнулся на конверт с 200 фр. и это нас вывело из отчаянного положения, т. к. сегодня уже не было бы денег на базар. […]
Днем гуляла с Яном. Много молчали. Он грустен. Жаловался на старость, «ничего не радует. Раньше, бывало, вспомнишь, что к обеду жиго и красное вино, обрадуешься, а теперь полное безразличие, даже неприятно». […]
10 января.
Таких грустных праздников еще никогда не проводили. Все в дурном настроении и каждый на другого влияет дурно. А денег ни откуда не присылают — просто горе! […]
Жаль мне Галю да Леню. Оба они страдают. Много дала бы, чтобы у них была удача. Яну тоже тяжело. Сегодня он сказал мне: «было бы лучше нам вдвоем, скучнее, может быть, но лучше». Я ответила, что теперь уж поздно об этом думать.
11 января.
[…] Леня получил открытку от Илюши: «…Роман ваш всей редакции очень понравился. Проводить его не пришлось, чему я очень рад». Мы все ожили, Леня сразу повеселел. […]
