15 октября.
Наконец, осуществила свою мечту. Поехала в Ниццу. Ильиных застала. […] Оказывается, ни о моей операции, ни о руке ничего не знали. […] Гиппиус он ненавидит страстно. Растлители. В этом они со Шмелевым сойдутся крепко. […] зашел разговор о Шмелеве и я, наконец, поняла, чем он пленил их. Оказывается, он дает философские темы. В «Неупиваемой чаше» очень хорошо разработана философия творчества. В «Это было» — проблемы войны. […]
11 ноября.
Вчера завтрак у Мережковских. […] З. Н. пригласила Г. Н. [Кузнецову. — М. Г.], я очень благодарна ей за это. […] Завтрак был хороший. После З. Н. читала нам дневник. Перед тем Дм. С., который не слушал чтение (он не может ничего ни читать, ни слушать о революции: «это все равно если вашу мать убили, и вы будете слушать об этом») говорил:
— Милюков это Чичиков, Керенский — Хлестаков. В нем сидел бес, в котором и мы повинны, теперь бес из него ушел, а все продолжает становиться в Наполеоновские позы.
З. H. читала дневник, относящийся к Корниловской истории. […] Дневник написан мастерски. […] Ведь по духу она была близка и с Илюшей [Фондаминским. — М. Г.], и с Савинковым, и с Керенским, а Корнилов собственно был ей чужд, — и однако, она выносит оправдательный приговор Корнилову, даже не выносит, а он сам «выносится». И что самое замечательное — Корнилов не увлекает ее, к белому движению она остается холодна, не верит ему. […] Ее дневник — сама история. Она была поставлена в необыкновенно выгодное положение. Ежедневные свидания с Савинковым, человеком, умеющим отлично рассказывать, свидания с Бунаковым, знакомство с Керенским и дружба с Карташевым. […]
Илюша предстал пред нами в ином свете. Да, роль его не малая была и он увильнул от ответственности, уехав комиссаром в Севастополь. Меня порадовало, что я верно чувствую его. Он вовсе не такой «милый простой человек», «добрый и умный», нет он с большими провалами и ум его не свободен. И не только Керенский забывал «о России» и не понимал ее, но также и Илюша. Это теперь, 7 лет проучившись, стал понимать, хотя и по-своему, что такое Россия, что такое государство. Да и то я не уверена, что в критический момент он [не. — М. Г.] пожертвует партией для России. […]
11 декабря.
Была в английской церкви. […] Пришла домой — газеты, письма. Г. Н. [Кузнецова. — М. Г.] в восторге. Ей письмо от Алданова: стихов в «Днях» решено не печатать, он передал их Демидову, который взял их для «Посл. Новостей». М. Ал. просит рассказ.
Потом Г. Н. открывает газету и читает: Семен Владимирович Лурье скончался от несчастного случая. Попал под поезд на Руанском вокзале. […].
У нас с Яном дыханье остановилось. Боже, что за горе! Познакомились мы в Одессе, часто встречались. […] Он немного рассказал мне о Шестовых. […] Затем в Париже. […] Он бывал у нас в первый же год. […] Ближе сошлись с ним, прикоснулись с его духом года три тому назад. […]
5/18 декабря.
[…] весь сад в снегу. […] Ян нежно обнял: «Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко». Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него. Теперь он мучается «Жизнью Арсеньева» — уже не нравится. […]
6/19 декабря.
[…] Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: «Ты ведь часть моей души», предлагал [отказаться. — М. Г.] от предложения Фондаминских остаться на январь в Грассе. Но мне казалось, что ехать в Париж еще тяжелее.
Фондаминский как-то уклончиво написал относительно «Жизни Арсеньева», написал, что конечно, это произведение будет иметь большое значение, но что в нем нет занимательности. […]
16/29 декабря.
[…] «Наши странствия»4 я должна писать, когда чувствую себя хорошо и ничто не расстраивает меня — тогда работа идет споро, а то — полная бездарность. […]
Ян давно не пишет. В холоде, в дожде, мраке ему не работается. Хотя бы январь был погожим. Ведь ему необходимо набросать хоть бы III-ью часть.
Г. Н. встает в 11 часу. Ей жить надо было бы в оранжерее. […] Она слаба, избалована и не может насиловать себя. […]
1928
[Из записей Веры Николаевны:]
1 янв. 1928/19 дек. 1927.
Францию с Новым Годом! А я еще не чувствую, что Новый год идет, хотя уже 8 лет встречаю его во Франции, и все еще не привыкла. […]
2 января.
[…] В «Днях» напечатан рассказ Г. Н. [Кузнецовой. — М. Г.]. Статья Макеева о «Совр. Зап.» Восхищается «Божьим Древом»1, но говорит, что эта жизнь канула в вечность.
Ян сказал: […] Я пишу о душе русского человека, при чем здесь старое, новое. Вероятно, и теперь какой-нибудь Яков Еф. трясет портками и говорит теми же присказками. А они: все это картины старой жизни, — да не в этом дело.
[…] сегодня память мамы. Утром молилась. Грустно, что не могу отслужить панихиды. Утешаюсь, что, вероятно, отслужат в Москве. […]
[Из конспекта Ивана Алексеевича, написанного его почерком, вероятно, на основе уничтоженных записей:]
9. 1. [нов. ст. и дальше все по н. с]
На пути в Cannes слезли, не доезжая, пошли по рощам мимоз. Солнечн. предвечернее время.
24. 1.
Г. [Кузнецова. — М. Г.] начала переписывать вторую книгу «Жизни Арсеньева».
27. 1.
Кончила переписку.
31. 1.
Напечатан «Кунак».
1.2.
Весенний день. Нарвала в саду и принесла мне белых цветов с запахом нарциссов.
4.2.
Голые деревья на фоне облаков в лунную ночь. Облака кажутся особенно белыми.
7.2.
При луне по Ниццкой дороге с Г. Кипарисы, созвездие Ориона.
8. 2.
Кончил вторую кн. «Ж. А.»
18.2.
Отъезд в Париж — я, В. и Г.
19.2.
Париж. Hotel Gavarni номера 16, 14, 21. Завтрак у Ага (в его ресторанчике при лавке, на rue de la Pompe).
20. 2.
С Зайцевым «Chez Francis».
22.2.
Завтрак с Алдановым в «Москве».
23.2.
Обед у Ага и чай у Цетлиных.
[Вера Николаевна записывает:]
23 февраля 1928 г.
[…] Вчера видели Алданова, он очень изменился, пополнел, стал каким-то солидным, но все такой же милый, деликатный, заботливый. Это он боится моих дневников, жаловался на это Цвибаку2. […]
Обедали у Цетлиных. […] М. С. ушла играть в поккер, а мы пошли с М. Ос. на лекцию Адамовича, которая не состоялась, в виду того, что пришло 4 человека вместе с лектором. […] С горя пошли в полосатый бар. Много говорили о литературе. Залили Берберовой3 за шкуру. […]
24 февраля.
[…] покончила самоубийством Нина Петровская4. Верочка [Зайцева. — М. Г.] рассказывала, что […] она пила, прибегала к наркотикам. 45 дней назад умерла ее сестра […] она тыкала в нее булавки, а затем колола себя, чтобы заразиться трупным ядом. Но яд не брал ее. Жутко представить, что было в ее душе. […] Жаль, что знаю я ее очень мало. Почему-то все вспоминается какая-то выставка в Строган[овском] училище, пустые залы, в одной в углу безжизненная фигура Брюсова5 в застегнутом сюртуке и мохнатая черная голова Нины на маленьком туловище. […]
