Мы познакомились зимой 85-го в Москве, на курсах усовершенствования командного состава при Академии бронетанковых войск. Стажировались в должностях командира и начальника штаба дивизии. За короткий срок успели подружиться. Даже разъехавшись, старались поддерживать связь, изредка созванивались.

Вновь судьба свела нас в феврале 95-го, после взятия Грозного. Пуликовский командовал Восточной группировкой, я — «Югом». Вместе с Квашниным мы приехали в Ханкалу, чтобы на месте посмотреть базу под штаб ОГВ, состояние аэродрома — насколько пригоден для использования нашей авиацией. Там и свиделись с Костей. Крепко обнялись, расцеловались. Кругом непролазная грязища, пронизывающий ветер. Мы сами — чумазые, продрогшие, а на душе тепло, радостно, как бывает при встрече с родным человеком.

Чуть позже я стал командующим 58-й армией, а он — командиром 67-го армейского корпуса. У каждого свои заботы и проблемы, своя сфера ответственности… Виделись редко.

Спустя время я узнал, что у Кости погиб сын: офицер, старший лейтенант, заместитель командира батальона. Служил в Московском военном округе и по замене приехал в Чечню. Всего неделю пробыл в полку, только-только должность принял. В апреле 1996 года под Ярышмарды Хаттаб со своими головорезами расстрелял нашу колонну, погибло почти сто человек. В колонне шел и его сын. Страшное известие потрясло генерала.

Ему не составляло больших хлопот избавить сына от командировки в Чечню. Я знаю людей (их, к сожалению, немало), которые с готовностью шли на все, лишь бы «отмазать» своих детей, племянников, братьев от службы в «горячей точке». Генерал Пуликовский был другого склада: сам служил Родине честно, никогда не искал «теплых мест», того же требовал и от других, включая родного сына.

Из той же когорты, кстати, Георгий Иванович Шпак (ныне губернатор Рязанской области, в прошлом — командующий ВДВ) и Анатолий Ипатович Сергеев (в прошлом — командующий войсками Приволжского военного округа), также потерявшие сыновей на чеченской войне. Воевали дети погибших генералов А. Отраковского и А. Рогова. Через Чечню прошли дети (слава богу, остались живы) генералов А. Куликова, М. Лабунца и многих других.

Тяжелая утрата — смерть сына — подкосила генерала Пуликовского, но не сразила. Добило то, что так спешно замирились с сепаратистами, похерив его план уничтожения боевиков в Грозном — тщательно продуманный, грамотный с военной точки зрения. Многое из задуманного им было реализовано в январско-февральской операции 2000 года. Тогда город удалось полностью заблокировать — мышь не проскочит. Предусматривался «коридор» для выхода населения, задержания тех бандитов, кто замарал себя кровью ни в чем не повинных людей. По отказавшимся капитулировать — огонь из всех средств. Операция подтверждала бы решимость и последовательность федеральных властей в борьбе с бандитизмом и терроризмом. Я уверен, если бы ультиматум Пуликовского был осуществлен, не распоясались бы позже басаевы и хаттабы, не было бы ни криминального беспредела в Чечне, ни терактов в Буйнакске, Москве, Волгодонске, Владикавказе, ни агрессии в Дагестане, ни вообще второй войны на Кавказе.

Кто-то из великих сказал: «Восток любит суд скорый. Пусть даже неправый, но скорый». Что-то в этом есть…

Почувствовав, что федеральный центр «буксует», бандиты обнаглели: бесконечные переговоры воспринимали не как стремление Москвы к миру, а как слабость государства. И в чем-то, видимо, были правы. Один из показателей этого — сознательно сформированное ложное общественное мнение. Возьмем тот же сбор подписей (весной 1996-го) в Нижнем Новгороде и области против войны в Чечне. Не хочу обвинять его инициатора Бориса Немцова, а тем более людей, ставивших свои автографы на подписных листах, однако смею с уверенностью предположить, что если бы даже политики намного популярнее Немцова надумали организовать подобные акции на Кубани или Ставрополье, им бы в первой же станице дали от ворот поворот. На Юге России люди на своей шкуре испытали, что такое криминальная Чечня. Им не надо было глядеть в телеэкран или в газеты, выясняя те или иные нюансы конфликта на Кавказе. Их твердая позиция выстрадана жизнью. А на Средней Волге многие верили ангажированной (иногда и искренне заблуждавшейся) прессе, откликались на сомнительные призывы политиков, далеких от проблем Чечни.

Пуликовский знал Кавказ, знал, как следует поступать с одуревшими от безнаказанности «абреками», знал, как прийти к настоящему миру — через уничтожение тех, кому мир, по большому счету, не нужен. Его трудно было обмануть нижегородскими подписями, на которые охотно «клюнул» Б. Ельцин. И уж совсем невозможно было купить, как хвастливо грозился Б. Березовский.

В тот не лучший период российской истории боевой опыт, порядочность, солдатская верность присяге не были в особой цене. Отцовские чувства Пуликовского грязно извратили, использовав в корыстных целях, его генеральскую честь запятнали, принудив нарушить слово, не выполнить своего обещания. Какой нормальный боевой офицер это выдержит? Конечно, Константин Борисович надломился внутренне, замкнулся в себе, ушел из армии, которой отдал лучших три десятка лет жизни. Мне казалось, что он потерял все на этой войне. Я, признаюсь, боялся, что он больше не поднимется. Но, слава богу, пришли другие времена.

Идею назначить Пуликовского полпредом в Дальневосточном федеральном округе подсказал В. Путину А. Квашнин, поскольку мог со спокойной совестью поручиться за боевого генерала, высокопорядочного человека, к тому же обладающего огромным организаторским опытом.

Мы встретились с Константином перед его отъездом в Хабаровск, на место новой службы. Был июнь двухтысячного года. Уже разгромлены были основные силы бандитов в Грозном, в Комсомольском уничтожена огромная банда Р. Гелаева. Президент вновь твердо заявил: «Уважающая себя власть с бандитами переговоров не ведет. Она их или изолирует от общества, или уничтожает…»

Пуликовский был на эмоциональном подъеме, не скрывал радости. Мы не говорили о плохом, вспоминали из прошлого только приятные моменты. Шутили по поводу того, как нас путали. Мы чем-то похожи с Костей, прежде всего, видимо, тембром голоса и манерой говорить… Однажды даже моя жена, увидев на экране телевизора короткое интервью Пуликовского, поначалу приняла его за меня.

Мы or души смеялись тогда — наверное, впервые за последние четыре года.

Я дважды встречался с Лебедем. Первый раз это произошло в 1994 году в Приднестровье, куда по приказу министра обороны я был направлен на шесть месяцев в командировку. Меня включили (от Минобороны) в состав трехсторонней комиссии — Россия, Приднестровье, Молдова — по урегулированию конфликта.

Вот в связи с этой своей работой я и встретился с Александром Ивановичем. Я был, конечно, наслышан о нем. Говорили о Лебеде только комплиментарно: решительный, смелый и так далее. Более того, рассказывали, что он в Приднестровье чуть ли не самый главный и единственный герой. В ликвидации конфликта, дескать, сыграл основную роль. Я верил.

Первая встреча случилась в один из воскресных дней августа. Лебедь из Тирасполя приехал в Бендеры, чтобы утихомирить экстремистов, которые начали выступать на границе. Бендеры были как бы разграничителем между приднестровцами и молдаванами.

Когда генерал Лебедь вошел в комнату, где мы (члены комиссии) находились, я испытал разочарование. Я представлял его помощнее, покрепче. На самом деле Лебедь оказался немножко не таким, каким мне его описывали, — помельче калибром.

Мы вели разговор буквально в течение 30 минут. В беседе, естественно, касались событий на границе. Тонкостей разговора не помню. Помню только первое впечатление — разочарование, разлад между образом, созданным народной молвой, и тем, что я увидел.

Второй раз я встретился с Лебедем на военном аэродроме в Тирасполе, когда улетал из Приднестровья. Меня ждало назначение на должность командира корпуса во Владикавказе. Был уже сентябрь 1994 года. Самолетом, на котором я должен был улететь, отправлялась в Москву семья генерала — жена, сын. Лебедь приехал их провожать… Ни о чем особенном мы не говорили. «Здоров!», «Привет!» — вот и все.