Уходя, он назначил Глебу свидание.

— В семь часов у носа товарища Гоголя! — весело сказал он.

Что-то твердое было в его изяществе, в том, как он говорил, сразу находя нужное слово. Он был похож на синюю стальную пружинку в часах, разгибающуюся не раньше, чем позволит время.

Климанов прожил у нас два дня, а потом перебрался в Дом Советов. Глеб устроил вечеринку, медички пекли оладьи из мороженой картошки, и Климанов пришел с девушкой, очень хорошенькой, с немного длинной талией, как это бывает у подростков.

— Черубина де Габриак! — сказал он весело. — Или, точнее, Нина Габриэлян. Рекомендую. Тоже пишет, и нисколько не хуже!

Потом я узнал, что никакой Черубины де Габриак не было и что под этой фамилией выступали в шутку известные русские поэты. Стихи были не очень хорошие, зато фамилия необыкновенная, и я решил, что невозможно представить себе человека, которому она подходила бы больше, чем девушке, с которой пришел Климанов.

Она говорила тихо, часто краснела и, когда Климанов взглядывал на нее, сразу же покорно опускала глаза. Как будто они и были и не были здесь, в этом грохоте вечеринки, в танцах, которыми громко, смеясь, командовал Глеб, прошедшийся с одной толстой медичкой в мазурке, а потом долго круживший ее, бросившись на одно колено. И Климанов шутил, смеялся и был совершенно такой же, как другие. Черубина де Габриак сказала что-то неправильно, он передразнил, она засмеялась, тоже очень тихо. Потом они танцевали: он — прямо, она — откинувшись в его маленьких, красивых, твердых руках. Она поднимала к нему нежное продолговатое лицо и опускала глаза, точно у него была власть над ней и она была счастлива, что могла покоряться. Стройные ножки быстро двигались, пристукивали, приставлялись одна к другой, мелькали в оборках развевавшейся юбки.

Когда они уходили и Климанов надел шинель, оказалось, что она в дырках, прострелена, и Глеб, силой стащив шинель, сказал, что отдаст ее нашему соседу Орлову.

— Заштопает не хуже этого, как его… Помнишь, у Лескова? Гениальный-то штопальщик? Ах, да! Мусье Лепутан!

Климанов возразил, что его шинель не стоит внимания гения, потом вспомнил, что у него есть еще одна, дома, и ушел в старом студенческом пальто Глеба с потертым барашковым воротником.

Наутро я отнес шинель Орлову, но у него была испанка — так назывался опасный грипп, которым многие тогда болели в Москве. Он не мог «работать шинель», как он выразился, да еще принадлежащую командарму, то есть по-старому, как мы выяснили, приблизительно генералу-от-инфантерии.

…Глеб окончил университет и попросился на фронт, хотя Горздрав предложил ему хорошую должность в Москве. Он устроил меня в студенческую столовую резать хлеб и разносить по столам, а Пашка поступил тапером в кино «Великий немой», на Тверском бульваре. Там его оценили, потому что он играл не по нотам, а импровизировал, причем с разбором: когда в картине было грустное место, он играл что-нибудь грустное, а когда веселое, сразу переходил на веселое.

Глеб надеялся уехать с Климановым, но Климанов тоже заболел испанкой, и Глеб уехал один.

Был очень холодный день, когда я собрался в Дом Советов. Извозчики в толстых шубах понуро сидели на козлах и вдруг начинали кряхтеть и звонко бить в рукавицы. Город был заиндевевший, скрипучий, мохнатый.

Я волновался. Здесь жили знаменитые люди, и не было бы ничего удивительного, если бы я встретил даже и Ленина, который мог навестить кого-нибудь в Доме Советов. Но в коридоре с нависшими малиново-пыльны ми портьерами мне попался только длинный старорежимный дядя в мундире и шали. Он проворчал что-то невнятное, когда я спросил, где живет Климанов, а потом костлявым пальцем ткнул в дверь.

Я постучал. Женский голос ответил:

— Войдите.

По углам в большом полутемном номере тихо разговаривали какие-то люди, по-видимому друзья или родственники командарма. Все замолчали, когда я вошел. Он сам тоже был здесь, на своей постели. Он лежал мертвый, вытянувшись, подняв белое, молодое лицо. Нижняя челюсть была подвязана черной лентой, выпуклые кости лба блестели, и две точки света безжизненно дрожали на них.

Черубина де Габриак, сидевшая в кресле у постели, встала и вежливо поговорила со мной.

— Вы принесли шинель, благодарю вас, — сказала она, глядя мне прямо в лицо темными, остановившимися глазами. — Какой Глеб Александрович милый! Как же он-то ходил без пальто? Такие холода! Надеюсь, он не простудился! Боже сохрани, в каждом доме испанка!

Она быстро подошла к шкафу и достала пальто… Платье пусто шевельнулось на ней.

— Подумайте, какая прекрасная работа! — продолжала она, рассматривая шинель. Она и прежде пошатывалась, а теперь наклонилась над нею и чуть не упала. — Как он сказал? Мусье Лепутан? А я не помню, что за мусье. Что он делал? Штопал одежду?

Я сказал, что да, штопал. Я старался не смотреть на командарма, но все-таки видел черную тень от носа на закинутом лице и полоску сжатого рта, точно обведенного мелом. Лучше бы она говорила о нем.

— Ведь при всем желании нельзя найти, где заштопано. Ну и мастер! Пожалуй, единственный в Москве, правда?

Я сказал горестно:

— Да.

Теперь у нее было грозное от напряжения лицо, и верхняя губа мелко дрожала и опускалась. Но все-таки мы еще поговорили немного, все о шинели, о том, что это было действительно трудно, потому что материя ворсистая, грубая, а штопать, наверно, приходилось очень тонкой иглой. Потом она сказала:

— Сколько я должна вам?

Я пробормотал:

— Ничего.

Это была правда. Орлов сказал, что не возьмет с командарма. Я взял пальто, простился и вышел.

Обгоняя извозчиков, еле тащившихся вдоль накатанного взгорья, я шел по Тверской. В книжной лавке горел свет, и два курчавых задумчивых мальчика играли в шахматы под грозными знаменами, скрещенными за треснувшим зеркальным стеклом. В нетронутых, сияющих снегах стоял Страстной монастырь, безмолвный, освещенный луной, с красной надписью «Кто не работает, тот не ест» на приземистых стенах. У памятника Пушкину на заиндевевших столбах, приколотая к щиту, висела карта фронта, и Республика была совсем маленькая — неровный кружок, обведенный вьющейся ниткой.

Занимаясь диалектологией, я по говору неосторожно определил управдома Виноградова как ярко выраженный севернорусский тип. Обидевшись, он постарался всучить нам квартиру в девять комнат, и Юрий Тынянов, работавший в Коминтерне, с трудом добился, чтобы нам дали меньшую — в шесть, принадлежавшую Швиттау, русскому немцу, чиновнику министерства внутренних дел.

Квартира была брошена, постели взрыты. Розовый пеньюар валялся в уборной на полу В безвкусной, белой с золотом спальне драконы извивались на японской шелковой ширме. В кабинете стоял письменный прибор в русском духе — чернильница, изображавшая голову бородатого богатыря в шишаке, и бердыш для разрезания бумаги. Шишак отваливался, в голову наливались чернила.

Впервые я жил в отдельной комнате, длинной, с роскошными, новыми, неудобными креслами и шифоньером из апельсинового дерева, маленьким и тяжелым Покрытая розовым сукном, закапанная чернилами доска откидывалась, преображаясь в письменный стол; над ней, в глубине, были видны ящики — наверху узкие и высокие, внизу продолговатые, плоские.

Только что приехав из Москвы, я с высоко поднятой головой ходил по еще пустынному осенью двадцатого года Петрограду. Еще бы не гордиться! Чуть ли не ежедневно я бывал в знаменитом «Стойле Пегаса». Я видел Маяковского, Есенина, Брюсова. Однажды мне случилось даже побывать у Андрея Белого, который показал только что вышедшие «Записки мечтателя» и говорил со мною так, как будто я, мальчик, едва окончивший школу, был одним из этих мечтателей, избранников человечества и поэзии.

Очевидно, совсем другое пришло в голову Тынянову, другу моего старшего брата, приехавшему в Москву по делам Коминтерна. Найдя меня среди бледных, прекрасно одетых молодых людей, называвших себя поэтами и носивших в наружном кармане пиджака порошки с кокаином, он испугался за меня и убедил переехать в Петроград.