Все тише становилось в доме. Вот легла мать. Пашка в соседней комнате сунул под подушку «Пещеру Лейхтвейса» и мгновенно заснул. Вот и отец прошуршал прочитанной газетой, погасил свет, захрапел. Теперь спал весь дом, и только я лежал и думал.

…Лавочник, немец, красный, с седой бородой, говорит тоненьким голосом. Мы с мамой заходим к нему, покупаем масло — восемнадцать копеек фунт. Неужели Пашка сказал правду, что у лавочника серебряная трубочка вместо горла?

…В лавке Гущина пол посыпан опилками. Арбузы — горками. В ящиках — апельсины. Он — почтенный, в белом переднике, разговаривает не торопясь, все время улыбается. А нянька сказала, что он собственную дочь согнал со света. Куда согнал? Она говорит: «Сжил».

…Старик Розенштейн ходит в генеральской шинели. Отец сказал — из кантонистов. Отставной генерал, а в семье каждый год кто-нибудь кончает самоубийством — сперва студент, а этой весной гимназистка Лена. Я один раз ее видел — румяная, с косой. Выбросилась из окна. Интересно, сколько у Розенштейна детей? Кажется, много. Все равно жалко.

…Мама подумывает снять дачу в Черняковицах — там дешевле, никто не снимает, потому что рядом дом сумасшедших. Почему отец как-то жалко захохотал, когда штабс-капитан Рейсар с серьгой в ухе спросил: «Правда ли, что вы сняли Ноев ковчег?» Отец — бравый, с усами, на груди медали, и все смотрят на него, когда, махая палочкой, он идет сразу за командиром полка, впереди своего оркестра.

…Почему сходят с ума? Значит, на уме стоят или сидят, если потом с него сходят?

…Губернатор в треуголке и в белых штанах проехал на парад.

Город проходил передо мной: сумерки, освещенные окна магазинов, небо, на которое никто не смотрел. И совсем другое, отдельное, вечернее небо по ту сторону реки, где поля. Сергиевская, Плоская — пологая, сбегающая к набережной. На углу вывеска: «Специально-музыкальный магазин». Крепостной вал, Соборный сад. Все знакомое-презнакомое. Чайный магазин Ячменева с драконами, игрушечный магазин «Эврика». Сейчас все спят. Брошены с размаху, не заперты железные ставни. И губернатор спит, сняв белые штаны и положив на стул треуголку. И в других городах все спят: мальчики, и губернаторы, и кучера — нянькины мужья, — и няньки. Во всем мире не сплю только я, подпирая голову рукой и глядя в темноту, из которой что-то выступает, шевелясь и меняясь…

Я похудел, побледнел, перестал расти, как это выяснил опытным путем мой брат Пашка, и было решено поить меня вином «Друг желудка» — для укрепления здоровья. Приходила мать, полная, в пенсне, и, запахивая халат, давала мне рюмочку вина с печеньем. Я выпивал вино, съедал печенье. Сперва это было интересно, потому что я не просто не спал, а ждал, когда придет мама. А потом стало все равно.

— О чем ты думаешь? — спрашивала нянька.

— Не знаю.

— Беда мне с этим ребенком, — говорила мать. — О чем-то он все думает, думает…

Обо мне заботились, потом забывали. Нянька была убеждена, что все от бога. И это было, по-видимому, совершенно верно, потому что бог каждую минуту упоминался в разговорах: «Боже сохрани!», «Боже мой!», «Бог его знает!», «Ну тебя к богу!» и т. д. Он был господом, не господином, а именно господом; ему молились, его просили. У католиков и православных был свой бог, а у евреев свой. И все эти боги чем-то отличались друг от друга, хотя увидеть даже одного из них было невозможно. Он мог, оказывается, все, если его очень попросить, то есть помолиться. Но вот нянька молилась ему каждый день и была даже какой-то старой веры, о которой говорили, что она крепче, а все-таки у нее муж проворовался, украл хомуты у губернатора и теперь сидел в тюрьме. Сперва она молилась, чтобы его выпустили, но его не выпускали, а потом, когда у нее завелся этот актер, стала молиться, чтобы не выпускали, — а его, наоборот, выпустили. Он приходил, пьяный, и грозился и все от него убежали. Только мама вышла, гордо подняв голову, поблескивая пенсне, и сказала: «Эх, Петр, Петр!» — и он заплакал и стал биться головой об пол.

Словом, бог поступил с нянькой несправедливо, и на ее месте я не стал бы ему молиться каждый день. Пашка вообще говорил, что бога нет и что он один раз испытал его, сказав: «Бог — дурак», — и ничего не случилось. Но почему же в таком случае строят соборы и церкви, и подрядчик Федоров пожертвовал на постройку церкви десять тысяч, и наш собор стоит уже шестьсот лет?

Если есть бог, значит, есть и черт? Это уж наверняка, и нянька даже говорит, что между чертями есть богатые и бедные, как люди, и богатые ничего не боятся, потому что им все равно не попасть в рай, поскольку они все-таки черти.

Подпирая голову рукой, я думал и думал. Нянька тайком от матери поила меня маковым настоем. Она очень жалела меня, но была нетерпелива и не могла заставить себя сидеть у моей кровати. Кроме того, каждый вечер она бегала на черный ход, где Барсуков ждал ее, и они долго разговаривали шепотом в темноте. Потом она приходила, счастливая, подергивая концы платка под подбородком, смущенная, как девочка, и говорила: «Опять не спит? Ах ты, горе мое!» Я видел, что ей хочется к Барсукову, и говорил: «Иди, няня, ничего, я засну». Ей было жаль меня, но она все-таки уходила. Теперь в мире не спал уже не я один, а еще актер Барсуков и нянька.

Это было все-таки легче — думать, что они тоже не спят, хотя я решительно не понимал, что они делают и о чем так долго разговаривают в темноте у черного хода.

В конце концов, разрываясь между чувством долга и любовью, нянька притащила актера ко мне. И он оказался прыщавым малым, с длинным, туповатым, добрым лицом.

Потом я узнал, что он был не только актером, но и поэтом. Но, конечно, самое странное заключалось в том, что он влюбился в мою старую няньку! Он не стал говорить мне, как Пашка: «Дурак, ну чего ты не спишь? Повернись на бок и спи!» — а тихонько подсел на кровать и стал ласково рассказывать что-то. Наверное, это была сказка про Иванушку и Аленушку, потому что я помню, как он все повторял: «Копытце, копытце…» И ночь, которая проходила где-то очень близко от меня — так близко, что я слышал рядом с собой ее шаги и мягкое, страшное дыхание, — переставала страшить меня. Сон подкрадывался незаметно, когда я переставал его ждать.

Сестра Лиза приехала на весенние каникулы, в доме сразу стало шумно. Пришли гимназисты и офицеры, и начались споры, главным образом о каком-то лейтенанте Глане. Офицеры часто бывали у нас, особенно когда приезжали старшие, и этот Глан тоже был офицером, но, очевидно, флотским, потому что в армии не было лейтенантов.

Никто не обращал на меня внимания, и это было обидно, тем более что в этот день мне исполнилось десять лет, а это ведь совсем не то, что восемь или девять! Правда, мы с сестрой долго ходили обнявшись в полутемной столовой, и было приятно, что Лиза говорит со мной так серьезно. Она упрекала меня за то, что, когда офицеры и студенты разговаривали об артистке Любимовой, я вмешался и сказал: «В глазах — рай, в душе — ад». По ее мнению, у меня и глаза-то были совсем не такие, как у других детей в моем возрасте! С упавшим сердцем я долго рассматривал себя в зеркале. Да, сестра права. Но как поступить, чтобы не развиваться рано?

Потом она забыла обо мне и вспомнила только, когда ей нужно было послать секретку студенту в брюках со штрипками, который, положив ногу на ногу, ждал в Губернаторском саду на скамейке. Я отдал ему секретку, он вскочил, прочел и побледнел. Мне стало жаль его, и, вернувшись, я не очень-то вежливо потребовал пирожное, которое Лиза обещала, если я отнесу записку. Она купила, но не сразу, а сперва долго расспрашивала, что да почему, как он сидел да как вскочил. Это было противно.

Как же все-таки поступить, чтобы меня заметили? Обо мне вспоминали только за столом или вечером, когда мама приходила, чтобы посмотреть, не подложила ли нянька что-нибудь мягкое на кровать. Мы с Пашкой спали на досках, едва прикрытых тощими сенниками, но не потому, что у нас не было денег на матрацы, а потому, что мама считала, что это полезно.