– Вот и я не могу. И вообще, пить охота.

– В холодильнике пиво осталось. Или воды?

– Лучше пива, – попросил я.

Пока она доставала пиво и стаканы, я отыскал за диванной спинкой часы. 04:16. Через час с небольшим – рассвет. Я дотянулся до телефона и позвонил домой. Самому себе я звонил впервые, и номер вспомнил не сразу. Мне никто не ответил. После десятого гудка я положил трубку, позвонил снова, опять выждал десять гудков. Тот же результат. Никого.

Дождался ли Профессор своей внучки в Подземелье? А может, кракеры или агенты Системы схватили ее прямо в моей квартире? Да нет, сказал я себе. У этой девочки все получится. Раз в десять лучше, чем у меня. Зря, что ли, она вдвое моложе? Положив трубку, я подумал, что никогда ее не увижу. Грустно. Как в старом разорившемся отеле, из которого выносят на улицу диваны и канделябры, запирают окна и опускают тяжелые шторы.

Глядя на мерцающий череп, мы сидели рядышком на диване и пили пиво.

– Он пытается тебе что-то сказать?

– Точно не знаю, – ответил я. – Может, и не мне – но, похоже, передает какое-то Послание.

Я вылил остатки пива в стакан и медленно выпил. Перед рассветом в мире тихо, как в глухом лесу. По всему полу разбросаны вещи. Мои пиджак, рубашка, галстук и брюки, ее платье, чулки и комбинация. Одежда валялась вокруг как попало, словно итог тридцати пяти лет моей жизни.

– Ты что там разглядываешь? – спросила она.

– Одежду.

– А чего на нее смотреть?

– Недавно она была мной. А твоя одежда – тобой. Теперь все не так. Как будто все теперь чужое, и мы уже тут ни при чем.

– Может, из-за секса? – предположила она. – Все-таки после секса люди склонны к самокопанию.

– Да нет, дело не в этом, – покачал я головой. – Я не копаюсь в себе. Просто подмечаю какие-то мелочи, из которых состоит этот мир. Улиток, дождинки, витрины скобяных лавок… То и дело что-нибудь глаз цепляет.

– Может, я приберу?

– Да нет, и так хорошо. Успокаивает…

– Расскажи про улитку?

– Да встретил тут одну возле прачечной. Никогда не знал, что бывают осенние улитки.

– Улитки бывают круглый год.

– Похоже…

– В Европе есть мифическое толкование улитки, – сказала она. – Ее раковина символизирует Царство Тьмы. А когда она оттуда выглядывает, на небе появляется солнце. Поэтому люди во все времена любили щелкать по раковине ногтем, вызывая улитку наружу. Пробовал когда-нибудь?

– Нет, – ответил я. – Ты столько всего знаешь…

– Поработай в библиотеке с мое – узнаешь еще не то.

Я взял со стола пачку «Севен старз», прикурил от спичек из бара. И снова оглядел одежду на полу. Рукав моей рубашки прикорнул на ее голубом чулке. Бархатное платье дремало, кокетливо изогнувшись в талии, а тоненькая комбинация стыдливо притулилась рядом, как спущенный флаг. Две серебряные цепочки и часики заблудились в складках одеяла на диване, а сумочка из черной кожи притаилась на кофейном столике в дальнем углу.

– А почему ты вообще пошла в библиотеку? – спросил я.

– Мне там всегда нравилось, – ответила она. – Тихо и книжек много. Столько всяких знаний в одном месте собрано. Ни в банк, ни в торговлю идти не хотелось, а детей в школе мучить я бы все равно не смогла.

Я выдул в потолок струйку дыма и проследил, как он растворяется в воздухе над головой.

– Может, ты хочешь узнать обо мне побольше? – спросила она. – Где родилась, какой была в детстве, в каком институте училась, кем был мой первый мужчина, любимый цвет и прочее?

– Да нет, – сказал я. – Пока и так сойдет. Лучше я буду тебя узнавать понемногу.

– Но я тоже хочу узнать о тебе. Пусть даже и понемногу…

– Я родился у моря, – сказал я. – После каждого тайфуна море выбрасывает на берег разные вещи. Много вещей – невозможных, неописуемых. Бутылки, старую обувь, шляпы, футляры от очков и даже столы со стульями… Как это все попадало в море, даже не знаю. Но я страшно любил во всем этом копаться, выискивать что-нибудь необычное. Каждого тайфуна ждал с нетерпением. И всегда представлял, как на чужом побережье кто-то выкидывает вещи, а потом приходит волна, слизывает их – и выкидывает уже на моем берегу…

Я затушил сигарету и отодвинул пустой стакан.

– Любая вещь, попавшая в море, становится удивительной. Даже старый хлам морская вода отмывает до девственной чистоты. Отстирывает всю грязь. До такой чистоты, что потрогать страшно. Море – очень специальная штука. Когда приходится в жизни что-то сильно менять, я всегда вспоминаю берег моря и хлам на песке. Вся моя жизнь – как это море. Собираю чужой хлам, отстирываю его как могу – и тоже выбрасываю. Все равно в хозяйстве не пригодится. Просто истлеет в чулане.

– Но для хорошей стирки нужен свой почерк, разве нет?

– Почерк? Кому нужен свой почерк в очистке хлама? Я понимаю, когда улитки друг от друга отличаются. А меня просто болтает от одного побережья к другому, потом обратно, и так все время. Все, что в этой болтанке со мной происходит, я, конечно, запоминаю. Но память эта никак не действует на мой сегодняшний день. Я просто зачем-то все помню. Очень чистое – но в хозяйстве не пригодится…

Она погладила меня по плечу, поднялась с дивана и ушла на кухню. Достала из холодильника вино, налила и с новой бутылкой пива принесла в комнату.

– Люблю это время перед рассветом, – сказала она. – Очень чистое. И в хозяйстве уж точно не пригодится.

– Оно очень скоро закончится. Наступит рассвет, вокруг забегают почтальоны и молочники, загудят электрички…

Она завернулась в одеяло и отпила вино. Я налил себе пива и засмотрелся на еще не совсем погасшее сияние. Оно играло на пивной бутылке, на пепельнице и спичках. Ее рука лежала на моем плече.

– Я смотрел на тебя, когда ты выходила из кухни.

– Ну и как?

– У тебя удивительно красивые ноги.

– Правда понравились?

– Очень.

Она поставила стакан и поцеловала меня в шею.

– Знаешь, – сказала она, – я ужасно люблю комплименты.

Когда солнце задело череп своими лучами, сияние исчезло, и он превратился в самую обычную кость. Мы лежали обнявшись на диване и смотрели, как утренний свет крадет у мира за окном предрассветную мглу. Ее горячее и влажное дыхание согревало мое плечо, а теплая и мягкая грудь утыкалась в ребра.

Девушка допила вино и, не успел разгореться рассвет, ненадолго уснула. Солнце уже вылизывало остатки ночи с соседних крыш. Птицы прилетали в садик под окном и вновь улетали куда-то. Где-то вдалеке забубнили телевизоры. Кто-то заводил машину. Я не понял, сколько часов проспал, но и сон, и хмель как рукой сняло. Осторожно переложив голову девушки на подушку, я встал с дивана, вышел на кухню и закурил. Потом закрыл дверь в комнату, включил радиолу и пошарил по коротким волнам. Захотелось послушать Боба Дилана, но его, к сожалению, не передавали, и я утешился «Осенними листьями» Роджера Уильямса.[119] Все осень, как ни крути.

Ее кухня очень похожа на мою. Те же мойка, вытяжка, двухкамерный холодильник, газовый титан. Примерно то же сочетание техники, пустоты и возможностей. Ну, разве что плита у меня газовая, а у нее – микроволновка. Да кофе она варит в кофеварке, а я в турке. Неплохой набор ножей, но все заточены небрежно. Очень мало женщин на свете умеет точить ножи. Все тарелки – из тугоплавкого стекла: вот уж действительно, ни шагу без микроволновки. Донышки сковородок аккуратно протерты маслом. И даже на ситечке в мойке – ни соринки, ни пятнышка.

С чего это меня вдруг озаботило устройство чьей-то кухни, я и сам не понял. Я вовсе не из тех, кто сует нос в чужой быт. Но почему-то буквально все в этой кухне притягивало к себе. Роджер Уильямс допел «Осенние листья», и оркестр Фрэнка Чексфилда[120] заиграл «Осень в Нью-Йорке». Я стоял в квадрате осеннего солнца и разглядывал все эти кастрюльки, горшочки и склянки с приправами на полках. Святая правда: кухня – это мир. Самостоятельный, как афоризм Шекспира. Весь мир – лишь кухня…