Сгребя кассеты в сумку, я пришел в автопрокат, осмотрел машину, показал права и подписал договор. Водительское кресло «карины-1800» напоминало сиденье астронавта в межгалактическом звездолете. Для человека, привыкшего к турбонаддуву и двум распредвалам, забраться в колымагу, на которой я ездил последние годы, – все равно что попасть в пещеру к неандертальцу. Я зарядил в магнитофон Боба Дилана и под «Глядя, как течет река» долго и с опаской разглядывал панель управления. Не дай бог, на ходу запутаюсь в кнопках. Костей же не соберу.

Пока я пробовал одну за другой все эти кнопки и рукоятки, из конторы вышла симпатичная девчонка, оформлявшая договор.

– Могу я вам чем-то помочь? – спросила девчонка. Ее улыбка была чиста и безупречна, как хорошо снятый рекламный ролик. Белоснежные зубы, упругая шея, на губах – помада мягкого оттенка.

– Все в порядке, – ответил я. – Просто решил проверить перед выездом.

– Понятно, – снова улыбнулась она. И я вспомнил другую девчонку, с которой учился еще в старших классах. Большая умница, дружить с ней было весело и легко. После школы поступила в университет, выскочила за ультралевого радикала, родила ему двойню, а потом бросила мужа с детьми и исчезла в неизвестном направлении. Миновало полжизни – и я вспомнил ее, глядя на девчонку из автопроката. Кто мог тогда представить, что семнадцатилетний ангел, обожающий Сэлинджера и Харрисона,[100] через несколько лет родит двойню революционеру и сгинет черт знает куда?

– Жаль, что не все клиенты такие осмотрительные, как вы, – посетовала девчонка. – У последних моделей эти компьютерные панели такие навороченные – никто даже не пытается в них разбираться. А потом на проблемы жалуются.

Я кивнул. Слава богу. Выходит, не я один такой троглодит.

– Скажите, какой кнопкой здесь извлекают квадратный корень из ста восьмидесяти пяти? – спросил я.

– Боюсь, вам придется подождать следующей модели! – засмеялась девчонка. – А это у вас Боб Дилан?

– Он самый, – сказал я. Играла «Положительно 4-я улица». Положительно, хорошие песни и через двадцать лет хороши.

– Все-таки Боба Дилана ни с кем не спутаешь, – убежденно сказала она.

– Потому что его гармошка еще ужасней, чем у Стиви Уандера?[101]

Она опять засмеялась. Я поймал себя на том, что мне нравится ее смешить. Как ни странно, я еще способен смешить симпатичных девчонок.

– Нет, конечно, – ответила она. – Просто у него голос особенный. Как у ребенка, который смотрит на дождь из окна.

– Отличное сравнение, – оценил я. И правда, здорово сказано. О Дилане я прочитал книг пять или шесть, но такого сравнения не встречал. Точного и тонкого. От моей похвалы девчонка порозовела.

– Ну, не знаю… Просто я так чувствую.

– Подобрать к чувствам слова непросто, – улыбнулся я. – Все мы что-нибудь чувствуем. Только мало кому удается сказать.

– Я мечтаю написать книгу, – призналась девчонка.

– Могу спорить, это будет очень хорошая книга, – уверенно сказал я.

– Спасибо, – улыбнулась она.

– И все-таки сегодня ваши ровесницы не слушают Боба Дилана.

– А я вообще люблю старую музыку. Дилана, «Битлз», «Дорз», «Бёрдз», Джими Хендрикса и все такое.

– Это здорово… – Я посмотрел ей в глаза. – Нам бы как-нибудь встретиться, поболтать…

Она улыбнулась и чуть заметно склонила голову набок. У каждой симпатичной девчонки найдется триста разных ответов на подобные предложения. Как для сверстников, так и для тридцатипятилетних разведенных холостяков.

– Спасибо, – сказал я ей и тронул машину с места. «Застрявший в драндулете под Мемфис-блюз опять»… После разговора с девчонкой настроение резко улучшилось. Выбирая «карину-1800», мой внутренний голос не прогадал.

Табло на панели показывало 16:42. Пустое, без солнца небо заливали сумерки. Я ехал домой, тормозя у каждого светофора. Это не обычная воскресная пробка: целый квартал парализовало аварией. Зеленая спортивная легковушка вляпалась в восьмитонный грузовик с бетонными плитами и теперь напоминала пустой картонный ящик, на который уселся чей-то огромный зад. Когда я подъехал, вокруг уже суетились полицейские в черных дождевиках, а груду зеленого лома цепляли тросом к огромному эвакуатору.

Авария задержала меня на полчаса, но до встречи с библиотекаршей время еще оставалось. Я закурил и, слушая Дилана, попытался представить, что значит быть женой революционера. С одной стороны, революционер – все-таки не профессия. А вот политик – профессия. Но революция ведь тоже политика, как ни крути. Я вконец запутался и помотал головой.

О чем говорит такой муж за ужином после работы? Неужели о том, насколько назрела сегодня революционная ситуация?

Боб Дилан затянул «Как последний хмырь». Я плюнул на революцию и решил помычать с Диланом. Все мы стареем. Это ясно, как дождь за окном.

Летят птицы. Проплывают над мерзлым склоном Западного Холма, исчезают с глаз.

Греясь у печки, я пью заваренный Полковником чай.

– Сегодня опять пойдешь сны читать? – спрашивает старик. – Смотри, к вечеру так заметет – на холм не заберешься. Что, не можешь хоть денек отдохнуть?

– Как раз сегодня нужно сходить обязательно, – отвечаю я.

Старик качает головой, выходит из комнаты и вскоре возвращается с парой зимних ботинок.

– На-ка, примерь. В этих не поскользнешься.

Ботинки мне в самый раз. Добрый знак.

Пора. Я заматываю шею шарфом, надеваю перчатки и шапку, которую одолжил мне Полковник. Сую в карман сложенный аккордеон. Не знаю, почему, но я привязался к нему так, что не хочу расставаться.

– Будь осторожнее, – говорит старик. – Трудное у тебя сейчас время. Какое решение ни примешь – обратной дороги не будет.

– Да, – отвечаю я. – Я понимаю.

Как и следовало ожидать, яму порядком замело. Вокруг уже ни стариков, ни инструментов. Можно не сомневаться – к утру снег похоронит яму целиком. Я стою перед ней и смотрю на падающие хлопья. А они все гуще – за несколько метров уже ничего не разглядеть. Я снимаю черные очки, прячу в карман, заматываю лицо шарфом до самых глаз и спускаюсь по склону. Рифленые подошвы скрипят на ходу. Иногда из леса доносятся крики птиц. Не знаю, каково птицам в такую метель. А что сейчас делают звери? О чем они думают в таком непролазном снегу?

Я прихожу в Библиотеку на час раньше обычного, но она уже ждет меня, затопив печку. Приняв у меня пальто, отряхивает налипший снег и помогает сбить с ботинок кусочки льда.

Я был здесь только вчера, но мне уже не хватает Библиотеки. Желтой лампы под матовым абажуром, тепла печки, аромата закипающего кофейника, старых воспоминаний, осевших по углам невидимой пылью… И ее – спокойной, в любую секунду готовой прийти на помощь. Всего этого мне уже так давно недостает. Расслабившись, я погружаюсь в уют Библиотеки. Очень скоро я потеряю этот тихий мир навсегда.

– Сейчас поешь? Или позже?

– Вообще не буду, – говорю я. – что-то не хочется.

– Ладно, проголодаешься – сразу скажи. Может, кофе?

– Давай.

Я вешаю над огнем мокрые перчатки и, грея пальцы, смотрю, как она разливает по чашкам кофе. Одну чашку ставит мне, а с другой садится за стол.

– Жуткий снег, – говорю я. – Ничего не видно.

– Да уж… Теперь зарядит на несколько дней. Пока все тучи на землю не выпадут.

Я сажусь напротив и смотрю ей в лицо. Невыразимая тоска опять словно затягивает меня куда-то.

– Когда кончится снег, наметет такие сугробы, каких ты никогда не видел, – говорит она.

– И, наверно, никогда не увижу.

Она смотрит на меня.

– Почему? Каждый может смотреть на снег.

– Давай, мы сегодня не будем читать сны? Просто поговорим, – предлагаю я. – Это очень важно. Я хочу рассказать тебе кое-что и послушать, что ты об этом думаешь. Согласна?