– Страшно, наверное, было – узнать?

– Не помню. Словно я в тот момент вообще вся онемела. Помню только: стою под вечерним осенним небом – и никто не обнимает меня. Для меня это было как… конец света. Вот ты представляешь, как это – очнуться в темноте, в тоске, в одиночестве, когда тебя некому обнять, и вдруг увидеть, что все на свете – такие же?

– Кажется, представляю…

– А ты когда-нибудь терял любимых людей?

– Несколько раз.

– И теперь совсем один?

– Ну что ты, – ответил я. – В этом мире не получается остаться совсем одному. Здесь всегда что-то связывает человека с другими. Когда идет дождь, когда поют птицы. Когда человеку режут живот, или когда он целует девушек в темноте.

– Но тогда выходит, что ничего не существует без любви, – сказала она. – Мир без любви – все равно что ветер за окном. Ни потрогать его, ни вдохнуть. И сколько ни спи с кем попало или за деньги – это все ненастоящее. По-настоящему тебя все равно никто не обнимет.

– Не так-то и часто я сплю с кем попало или за деньги, – обиделся я.

– Да какая разница, – отмахнулась она.

И действительно, разницы никакой, подумал я. Все равно меня никто по-настоящему крепко не обнимает. И я никого не обнимаю – только старею все больше. Одинокий, как трепанг на дне океана.

Задумавшись обо всем этом, я не заметил, как она остановилась, и врезался ей в спину.

– Извини, – сказал я.

– Тс-с! – прошипела она и схватила меня за руку. – Какой-то звук… Послушай!

Мы замерли и прислушались. И действительно: темноту впереди пронизывал странный гул. Совсем слабый – не скажи она, я б и внимания не обратил. То ли птица как-то низко поет, то ли трутся друг о друга чугунные плиты. Гул не прерывался – лишь становился сильнее. Он забирался под одежду и полз по спине огромным холодным червяком. Убийственный инфразвук на грани человеческого восприятия.

Воздух вокруг заколыхался. Тяжелый, неповоротливый ветер плеснул в нас грязной волной. Ветер этот сочился влагой и холодом. А еще – абсолютной уверенностью в том, что сейчас что-то произойдет.

– Что это? Землетрясение? – спросил я.

– Это не землетрясение, – ответила она. – Это гораздо хуже.

Как и предсказывал старик, над Городом теперь каждый день висит пепельный дым. Его столб поднимается над Яблоневым Лесом, улетает в небо и теряется среди туч. Если долго смотреть, начинает казаться, будто именно в Яблоневом Лесу производят для Неба тучи и облака. Дым встает над горизонтом каждый день ровно в три, а исчезает каждый день по-разному. Смотря сколько зверей сегодня замерзло. После особенно страшных снегопадов дым валит, как из вулкана, несколько часов подряд.

Я гляжу на дым – и не понимаю, почему люди никак не оберегают зверей.

– Почему не построить для них хотя бы какой-то загон? – спрашиваю я за шахматами у Полковника. – Отчего мы никак не защищаем их от снега и ветра? Ведь вовсе не обязательно строить что-то большое. Простенький забор да крыша над головой спасли бы многих.

– Бесполезно, – отвечает старик, не отрываясь от доски. – Даже если им построить загон, они в него не пойдут. Зверюги спят в долине много веков подряд. И не перестанут спать под открытым небом, даже если это будет стоить им жизни. На морозе, под всеми ветрами, в снегу.

Полковник ставит своего епископа перед моим королем, укрепляя оборону. С флангов меня атакуют два единорога. Старик терпеливо ждет, когда я-таки сделаю ход.

– Вас послушать – получается, они сами ищут страданий и смерти.

– В каком-то смысле так и есть. Но для них это все – природа. И холод, и все невзгоды… Для них это что-то вроде спасения.

Он замолкает, и я подкрадываюсь своей обезьяной под его стену. Хочется посмотреть, чем ответит стена на этот маневр. Старик и в самом деле почти попадается в ловушку, но в последний момент передумывает и вместо стены отводит назад рыцаря, усиливая и без того плотный частокол фигур в обороне.

– Я смотрю, ты тоже привыкаешь хитрить! – смеется он.

– Ну, до вас мне еще далеко… – улыбаюсь я в ответ. – Но все-таки – что для зверей означает «спасение»?

– Возможно, они находят избавление в смерти. Они ведь действительно возрождаются. По весне, в новом потомстве…

– А потом молодняк вырастает – и умирает в таких же муках? Зачем это им нужно – мучиться из года в год?

– Так заведено, – отвечает старик. – Твой ход. Пока не съешь моего епископа, о победе и не мечтай.

Трое суток беспрерывно валит снег, а затем вдруг удивительно проясняется. Солнце выплескивает лучи, и по всему Городу разбегаются искры капели. С веток то и дело на землю шлепаются огромные комья снега. Я сижу в комнате и, плотно задернув шторы, спасаюсь от яркого света. Но толстым шторам вопреки свет все-таки достает меня, как от него ни прячься. Обледеневший Город сверкает, словно бриллиант искуснейшей огранки, преломляя лучи солнца как ему вздумается, посылая их в комнату под кривыми углами, и они-таки впиваются в мои воспаленные глаза.

В ясный зимний день я лежу на кровати, уткнувшись в подушку, и слушаю пение птиц. Прилетают самые разные – садятся на подоконник, перепархивают на другие окна. Они хорошо знают, что жители Резиденции рассыпают на подоконниках хлебные крошки. Я слышу, как во дворе собираются старики – поболтать на закате. И только я лежу здесь один, отрезанный от солнечной Благодати.

Когда солнце заходит, я поднимаюсь с постели, промываю глаза холодной водой, надеваю черные очки и, спустившись с холма, направляюсь в Библиотеку. Но сожженные солнцем глаза все равно болят, и на много снов меня не хватает. Я успеваю прочесть лишь сон-другой, и сияние старых черепов начинает колоть мне зрачки. Голова забивается мокрым песком, кончики пальцев немеют.

В такие минуты Библиотекарша вытирает мне лицо полотенцем и дает выпить жидкого супа или горячего молока. И молоко, и суп вначале кажутся странно терпкими, язык делается шершавым. Но постепенно я привыкаю и различаю вкус.

Я говорю ей об этом, и она чуть заметно улыбается.

– Это значит, ты понемногу привыкаешь к Городу, – говорит она. – Вся пища, что здесь готовится, – не такая, как в других местах. Мы умеем из довольно скудных припасов делать самые разные блюда. То, что ты считаешь мясом, на самом деле – не мясо. И яйцо – не яйцо. А кофе только похож на кофе… Этот суп тебе должен помочь. Ты согрелся? Тебе легче?

– Да, конечно, – говорю я.

И действительно, от супа по телу разливается тепло, а голова проясняется. Я благодарю ее, закрываю глаза, расслабляя и тело, и голову.

– Скажи… Чего тебе сейчас не хватает? – спрашивает она вдруг.

– То есть – кроме тебя?

– Я не знаю… Мне так показалось. Будто тебя ожесточила зима, но… если бы тебе дали что-то еще, ты бы смягчился и отпустил себя на волю.

– Мне не хватает света, – говорю я, снимаю черные очки, протираю стекла и водворяю очки на переносицу. – И я не знаю, что делать. Мои зрачки не выдерживают солнечных лучей.

– Нет, не света тебе не хватает. А чего-то гораздо… важнее. Чего-то почти совсем незаметного, но без чего не освободиться. Ты знай, всегда есть способ выбраться на свободу. Вспомни, как я гладила тебе веки. Что ты делал в своем прошлом мире, когда застывал и ожесточался?

Я копаюсь в клочках своей памяти, но ничего не нахожу.

– Бесполезно. Ничего не вспоминается. Почти вся память пропала куда-то…

– Вспоминай что угодно. Любую мелочь. Вспоминай – и сразу рассказывай. Или давай вспомним вместе. Я так хотела бы тебе помочь…

Я киваю и, собравшись с мыслями, снова пытаюсь раскопать свою память, погребенную в прошлом мире. Но подо мною не земля, а скалы. Сколько ни бей лопатой, не останется даже царапины. Снова болит голова. Видимо, с тех пор, как я потерял тень, и начала пропадать моя память. И осталась только неуверенность в себе. Мое бедное «я» скукожилось от зимнего холода и спряталось в панцирь.