Не проще ли всплыть вместе с водой? И легче, и падать некуда. Прокрутив эту мысль в голове, я поделился ею с толстушкой.

– Бесполезно! – крикнула она сверху. – Вода будет закручиваться в гигантскую воронку, и плавать ты не сможешь. А если и вынырнешь, все равно в такой темноте не поймешь, куда плыть.

Она права. Нам остается лишь ползти вверх. Метр за метром… Света бы! Любого света. Чтобы ползти до самой вершины и хоть видеть, докуда поднимается вода. Всем нутром своим я ненавидел темноту. Ибо гнала меня вверх не вода, а тьма между водой и моими пятками. От мысли, что она догонит меня и зальет своими чернилами до самого сердца, бросало в холодный пот.

В голове крутился все тот же киножурнал. Масса воды продолжает свое бесконечное падение с дамбы. Камера кропотливо снимает с разных углов – разве что не лакает водный поток: сверху, в упор, а потом и сбоку. На белом и гладком бетоне пляшет тень воды. Я вглядываюсь – и чувствую, будто это моя собственная тень. На стене плотины размером с морскую бухту. Я смотрю на нее, сидя в кресле кинотеатра. Знаю, что это моя тень, но не понимаю, как поступить. Я – зритель, мне всего десять лет. Что вернее: бежать к экрану и хватать свою тень – или забраться ночью в каморку механика и выкрасть пленку? В итоге я просто сижу, ничего не делая, и таращусь в экран.

А тень все танцует передо мной. Мой огромный, растянутый вверх силуэт дрожит, как от зноя, на бетонной стене плотины. Я всегда считал, что тень не умеет говорить, а тем более – подавать какие-то знаки руками. Но сейчас она действительно пытается что-то мне втолковать. Отлично знает, что я сижу и смотрю на нее из зала. Но, как и я, ничего не может с собой поделать. Всего лишь тень.

Другие зрители в зале, похоже, не замечают, что тень на плотине – моя. Рядом сидит старший брат, но даже он ни о чем не догадывается. Если б догадался, сразу шепнул бы мне на ухо. Такой у меня брат: в кино просто рта не закрывает.

Я тоже никому не сообщаю, что тень моя. Все равно не поверят. К тому же, она явно хочет передать послание мне одному. Из другого места, другого времени, пытается мне что-то сказать с экрана. Одна-одинешенька на огромной стене. Как она очутилась там во время съемки и что собирается делать дальше – не знаю. Может, так и будет висеть, пока ее не поглотит ночная мгла? А может, ее смоет потоком и унесет в открытое море, где она и дальше останется моей тенью? От этой мысли на душе тоскливо и безысходно.

Новость о плотине сменяется репортажем с коронации в какой-то европейской стране. По каменной площади катит роскошная повозка, запряженная лошадьми с какими-то странными колпаками на носу. Я ищу свою тень на брусчатке, но вижу лишь тени колес да копыт…

На этом воспоминание оборвалось. Хотя я никак не мог ответить себе: а было ли это на самом деле? И если было – разве не странно, что я раньше такого никогда не вспоминал? Или это мираж? Видение, навязанное кромешной мглой и клокотанием наползающей воды? Когда-то я читал одну книгу по психиатрии, где описывался подобный трюк нашей психики: дескать, попав в экстремальные условия, тело довольно часто защищает психику от чрезмерно грубой реальности тем, что видит «сны средь бела дня». Так это называлось в книге. Однако мое видение было резче всякого сна – и таким ярким, будто дело касалось моей жизни. Я вспомнил все запахи и звуки, которые меня тогда окружали. И пережил все эти чувства: растерянность, смятение и страх, когда не за что зацепиться, – такие неизбежные для любого десятилетнего пацана. А значит – кто бы и как это ни называл, – во мне действительно когда-то что-то произошло. И теперь, в критической ситуации, некая сила выгнала эту сцену из мрачных подвалов памяти на свет божий в моей голове.

Сила?

Очевидно, все дело в операции на мозге, которую всем нам делали, когда прививали способность к шаффлингу. Они отделили от меня мою память стеной моего же сознания… И годами крали ее, прямо из моих рук!

Я всерьез завелся. Да ни одна мразь Вселенной не имеет права красть у меня мою память! Память – это МОЕ! Мое и больше вообще ничье! Украсть у человека память – все равно, что отнять у него Время. Чем больше я свирепел, тем меньше боялся какой-то темноты. Нет, ребята. Что бы вы ни задумали, я еще поживу. Скоро выберусь из этого лабиринта и верну себе память, чего бы мне это ни стоило. А конец ли света у вас или рановато еще – мне плевать. Не знаю, как вы, но я до сих пор планировал и в следующей жизни родиться самим собой – цельным, а не каким-то половинчатым безобразием…

– Веревка! – закричала толстушка.

– Что – веревка?

– Иди скорей сюда! Смотри – веревка висит!

Я торопливо перелез через три-четыре ступеньки, догнал толстушку, и она зачем-то погладила ладонью шершавую стену. Приглядевшись, я и в правду увидел спущенную сверху веревку. Не очень толстый, но прочный альпинистский трос кончался на уровне моей груди. Я ухватился за него и осторожно подергал. Похоже, неплохо закреплен где-то наверху.

– Это дед, я уверена! – радостно завопила толстушка. – Это он нам веревку спустил!

– Давай-ка пройдем еще кружок, – предложил я. – Мало ли что это может быть…

Почти не глядя под ноги, мы чудом проделали еще один оборот вокруг Башни. Трос никуда не исчез. Примерно через каждые тридцать сантиметров на нем были завязаны узлы.

– Это дед, я точно знаю, – едва отдышавшись, заявила она. – Он всегда все продумывает до мелочей.

– Да уж, – согласился я. – Ты когда-нибудь лазила по канату?

– А как же? – обиделась она. – Я с детства хорошо лазаю. Разве не говорила?

– Тогда первая и полезай, – сказал я. – Заберешься – помигаешь фонариком. Тогда и я поползу.

– Тогда тебя точно затопит. Может, лучше обоим сразу?

– Одна веревка – один человек. Правило альпинистов. Во-первых, порваться может, а во-вторых – ползти и труднее, и дольше. А с веревкой в руках я выберусь даже из воды.

– Знаешь… А ты сильней, чем я думала, – вдруг тихо сказала она.

Замерев в темноте, я ждал от нее поцелуя, но она лишь молча зашуршала летной курткой, поднимаясь по тросу. Я вцепился в скалу и стал смотреть, как свет фонарика уползает вверх, вихляя, как полоумный. Словно чья-то пьяная в стельку душа нагулялась вдоволь и, шатаясь, возвращается обратно на небо. Страшно хотелось виски. Но бутылка – в рюкзаке, а я вишу такой раскорякой, что достать ее практически невозможно. Тогда, плюнув на бутылку, я представил, как сижу где-нибудь и пью это виски по-человечески. Чистый, тихий бар. Передо мною – блюдце с арахисом, из колонок тихо льется «Вандом» в исполнении «Эм-Джей-Кью»,[65] а я пью двойное виски со льдом. Ставлю стакан на стойку и долго его разглядываю, не прикасаясь. Виски – напиток, который сначала разглядывают. И лишь когда надоест, пригубливают. Так же, как и красивых женщин.

Я вдруг вспомнил, что у меня больше нет ни выходных костюмов, ни приличных пальто. Эта безумная парочка искромсала в клочья весь мой гардероб. Черт бы их всех побрал! И в чем мне теперь ходить в приличные бары? Стало быть, для похода в бар я должен зайти куда-нибудь приодеться. Решено: покупаю себе твидовый костюм. Элегантного синего цвета, три пуговицы, сидит как влитой, идеальная пройма, чуть старомодный – точь-в-точь как у Джорджа Пеппарда[66] в начале шестидесятых. Сорочку голубую. Одного цвета с пиджаком, лишь на тон светлее, «оксфорд», строгий воротничок. Галстук в меленькую полоску, красный с зеленым. Красный – густой, матовый, а зеленый – на грани с синим, как море в шторм. И вот, одевшись в приличном магазине, который приглянулся мне совершенно случайно, я захожу в не менее случайный бар и заказываю двойное виски со льдом. И все эти пиявки, жаббервоги и рыбы с когтями стервятников просто-напросто катятся к дьяволу. Я сижу в синем твиде и пью виски из далекой Шотландии.

Краешком сознания я отметил, что клокотание внизу стихло. Возможно, вода перестала подниматься из дыр. А может, дойдя до какого-то уровня, просто прекратила шуметь. Мне это было до лампочки. Пускай себе поднимается куда хочет. Я уже принял решение выжить и готов проорать это на весь белый свет. Чтобы никакая тварь в этом мире не посмела больше меня терзать и вертеть моей жизнью, как ей вздумается.